И восходит луна
Шрифт:
– Я пойду в комнату, - сказала Грайс. Собственный голос слышался будто со стороны - рассеянный голос, жутковатый.
Не дождавшись ответа, Грайс снова зашла домой, нажала кнопку вызова лифта. Мигали цифры - сорок три, сорок два, сорок один, сорок.
Она только что упала с сорок третьего этажа и все еще была жива. Бог в ней не мог умереть, и она не могла умереть. Зайдя в лифт, Грайс широко улыбнулась. Она была покрыта кровью, и улыбка вышла, как из фильма ужасов. Грайс вытянула руки, как будто хотела полететь, сказала:
– Все мои
И один раз подпрыгнула, выражая степень дозволенной экспрессии.
Она быстро прошла в комнату, чтобы не наткнуться случайно на Аймили, Лаиса или Ноара.
Она могла исполнить абсолютно все свои мечты.
Для начала Грайс решила повеситься. Она взяла в кладовке веревку и долго прилаживала ее к балке между комнатой и ванной. Как плести мертвецкий узел Грайс и так знала прекрасно. Было время, когда она делала себе петли просто чтобы посмотреть, выдержит она или сделает это.
Грайс принесла стул, ответственно приладила петлю, тщательно все проверив, а потом продела в нее голову и спрыгнула вниз.
Шейные позвонки хрустнули, но вспышка боли была абсолютно незначительной. Они не могли восстановиться, но Грайс даже не потеряла сознания. Она не могла выпрямить голову, но в остальном все было хорошо. Грайс принялась раскачиваться.
Вот, значит, какое это ощущение.
Чтобы вылезти из петли ей понадобилось некоторое время и множество нелепых, уморительных движений. Наконец, сорвав пару ногтей, тут же отросших, Грайс упала. Тепло омывало ее, смывая боль. И Грайс поняла, любую боль возможно выдержать, если знать, что следом придет тепло.
Это просто не страшно.
За следующие три часа Грайс исполнила почти все, о чем мечтала - она пронзила свое сердце ножом, как мечтала в четырнадцать, начитавшись «Жизни двенадцати Цезарей» Светония. Плоть не поддавалась, а сквозь кости пройти было еще тяжелее, и на глаза навернулись слезы боли, Грайс кричала, но, видимо, дома никого не было. А потом она почувствовала, как лезвие достало до сердца - и это оказалось не больно, не так больно, как вдвигать его в грудину.
И как вытаскивать его обратно. Но как только Грайс вытащила лезвие, она почувствовала, как в груди опять цветет это дивное море.
Грайс стреляла себе в голову, в шею, и всякий раз за страшной болью, за ощущением лопнувшей плоти и треснувших костей, следовало сладкое спокойствие. Грайс делала все это и вспоминала ту себя, которая мечтала об этом каждую секунду своей жизни.
Она запачкала кровью всю комнату, и ей нужно было убраться. Но для начала Грайс решила принять ванную. Она взяла ключ от всего, открыла ящик, в котором хранился диск. Грайс взяла с собой ноутбук, сигареты и нож.
Наполнив ванную и скинув одежду, Грайс некоторое время нежилась в воде, а потом порезала себе вены. Крови успело набежать прилично, и вода окрасилась красным.
Грайс заблаговременно пристроила ноутбук на краю ванной и вставила туда диск. Теперь оставалось только включить. Рукояткой ножа Грайс нажала "ввод".
Она
– Как мы его назовем?
– спросил Ионатан. Снова было слышно только его голос.
– Спот!
– Но он же не пятнистый, милый!
– Тогда Спайки!
Дайлан обнимал золотистого, доброго лабрадора. Собака приветливо виляла толстым хвостом. Дайлан гладил ее по голове, и его темные глаза смотрели в собачьи, почти черные.
– Теперь ты - моя собака, Спайки.
Дайлан был как из фильмов и книг про мальчишек, чьи самые верные друзья - собаки. Художественная культура так часто воспевала этот образ, что Грайс сразу узнала глаза мальчика, которого делает счастливым мысль о том, что теперь у него есть пес. Какая-то детская, ничем не замутненная радость. В детстве Грайс очень любила такие истории, хотя ей и казалось грустным, что все они про мальчишек, как будто девочки не любят собак.
– Ты его любишь?
– Люблю, - засмеялся Дайлан.
– Я пойду с ним парк. Интересно, он принесет палку? Ты принесешь палку, а?
Снова помехи, неровно сшитая пленка, две части чьей-то жизни. Грайс услышала собачий лай, пока на экране было еще темно.
– Спайки, - говорил Дайлан. В голос его стояли слезы. Наконец, Грайс увидела Дайлана. Он стоял рядом с давешним лабрадором. Прошло явно много времени - Дайлан подрос. И он плакал, утирая рукой слезы.
Спайки перед ним был ощеренный, со слюной, стекающей из пасти, вязкой, пенистой. Это не был оскал разозленной собаки - это были обнаженные в болезненной, страдальческой гримасе зубы взбесившегося, умирающего животного.
– Спайки, - повторял Дайлан.
– Это же я.
– Он болеет, малыш, - сказал Ионатан.
– Я люблю тебя, пожалуйста. Не кусай меня.
– Те, кого мы любим всегда причиняют нам боль.
Грайс увидела, что руки Дайлана покрыты кровоточащими рваными ранами, которые затягивались прямо на глазах.
– Я просто хочу обнять тебя. Тебе страшно, я хочу быть рядом с тобой. Тебе, наверное, так одиноко сейчас.
Дайлан подошел ближе, раздалось рычание - такое же не похожее на рычание здоровой собаки, как и оскал. Движения у пса были порывистые и в то же время неловкие, иногда он пригибался, иногда вращался вокруг своей оси.
– Он не похож на Спайки, - сказал Дайлан.
– Он умирает, сынок. Звери умирают, как и люди. Ему страшно и больно. Подойди к нему снова.
Видимо, Дайлан сам этого хотел, потому что его раскрытые объятия по отношению к бешеному зверю были вполне искренними.
– Я люблю тебя, Спайки. Я хочу тебе помочь. Я не хочу, чтобы в свои последние минуты ты был один. Помнишь, как мы играли в мяч? Помнишь, как мы с тобой бегали по парку? Помнишь, как ты разгрыз тетради Кайстофера? Я не хочу, чтобы ты умирал. Почему он умирает, папа, почему?