И. Полетаев, служивший швейцаром
Шрифт:
— Так когда же? — наливая ликер, вернулась она к неприятному разговору. — Ты хочешь, я гляжу, угробить моего супруга?
— Через три дня, — промямлил Полетаев, — нужная сумма будет. Клянусь. Честное пионерское. — И, выпрямившись, ударился головой, продолжающей лысеть, господа, о низкий дверной проем.
Впрочем, какое-то странное безразличие охватило его. Какая разница, поставит или не поставит его пьесу "Рога" подающий большие надежды режиссер, и кому подает он эти большие надежды, тоже не волновало, и аплодисменты звучали уже как бы совсем далеко и от их осеннего
— Как там моя пьеса? — уходя, все-таки поинтересовался он, преодалев равнодушие. — Может, мне с режиссером познакомиться, чтобы процесс пошел быстрее?
Как в тумане, поплыли японочки, как во сне, запорхали унылые птички, закружились виньеточки, вазочки и цветочки, засветились все неприятным серо-голубым светом. Медленно повернулась к Полетаеву драматургиня.
— Процесс идет, — нехорошо засмеялась она, и по ее искусственным зубам заскользили розовые тени. — Голубь ты мой ясный.
* * *
…Заскользили розовые тени, а зубы становились все больше, Полетаев отшатнулся: голубой упырь стоял перед ним, и по его зубам стекали струйки кр… кр… Кар! Раздалось из угла.
Каршмар какой, у нас уже и людей едять, зашептала горбатая старушка, появившаяся неизвестно откуда, а они глядят, запричитала она, крестясь и отбегая в тот угол, откуда доносилось сдавленное карканье. А упырь приблизился к Полетаеву, вытянул костлявые руки, изогнул голову, норовя впиться Полетаеву в шею… Аааа! Это муж драматургини! Это муж драматургини! Полетаев отбежал к противоположной стене.
Сердце его бешено стучало. Старушка вдруг выскочила из угла, подпрыгнула, затрясла лохмотьями и мышью юркнула под ведро, в котором плавала дохлая канарейка.
Уф. Разумеется, это был только сон, господин Полетаев, можете спокойно открыть глаза. Откройте глаза! Боюсь. Откройте глаза, вам говорят, чтоб вас! Ааааа! Полетаев снова зажмурился и залез с головой под одеяло. Где я?
Он спал на диване в какой-то вроде знакомой, но чужой комнате (впрочем, у него и не было своей), по блеклым обоям цвета детской неожиданности (всегда, впрочем, ожидаемой) ползали две толстые мухи, на двери голая девица с американской улыбкой демонстрировала то ли джинсы, то ли обтянутый ими свой фотогеничный зад. А в кухне что-то бодро булькало и мужской голос, кажется знакомый, знакомый? да! напевал: "Украли любовника в форме чиновника и съели в лесу под бананом!" Полетаев, дрожа от страха (ведь я трус, я страшный трус, я боюсь гриппа, о других заболеваниях, которых я боюсь, я боюсь даже говорить, я боюсь Эмки, драматургини, мужа ее упыря, боюсь умереть и жить боюсь, господа, я боюсь, что всего боюсь и так далее и так далее), робко кашлянул.
— Очнулся, подлец?! А!
— Застудин!
— Уже завтрак подан, а ты все трели пускаешь.
— Встаю.
(Застудина, пожалуй, тоже побаиваюсь.)
Одна муха слетела с обоев и, сделав несколько ровных кругов над головой Полетаева, впилась в накрашенные губы плакатной девицы.
— Слушай, Гриша, как я к тебе попал? — сидя за кухонным столом, поражался Полетаев, не без ужаса (алгоголизма тоже сильно опасаюсь) взирая на батарею пустых бутылок.
— Четыре, две и восемь пива, — Застудин с виртуозностью Мессинга прочитал его мысли. — Встреча была для обоих случайная.
— Ни черта не помню.
— Лечиться
— Пора, — уныло согласился Полетаев, ковырнув вилкой салат из свежих огурцов, — небось гербециды-пестициды?
— Ешь, — загоготал Застудин. — После такой дозы не то что гербециды, ни одна зараза не возьмет!
— А это… того… — Полетаев похолодел, представив самое страшное, — без секса надеюсь?
— Не боись, только со мной! — заржал Застудин. — А я стерильный!
— Нет все-таки, — Полетаев испугался так, что огурцы застряли у него в горле. Он прокашлялся. Сразу выступили слезы и потекло из носа. — Что там было вчера?
— Только помню, что стены с обоями! — проорал Застудин. Потом прожевал колбасу, запил ее кефиром и объяснил. — Ну, кончай мандражировать, шутю я, всю жизнь, так сказать, шутю. Я тебя на улице подхватил. Ты был так нетверез, что пришлось нести тебя на руках, как невесту.
— Понятно. — Полетаев немного успокоился.
— Спросил тебя, где ты надрался, и ты ответствовал, что надрался ты у великой драматургини всех времен и народов.
— Чтоб ей сгореть!
— Ну и нажрались мы с тобой, аки дикие скифы.
— Как это я не умер?
— Здоров, видать, как бык. Несмотря на тщедушное сложение.
— А может, я уже умер? И ты не ты, а муж драматургини, упырь поганый?
— Прошу не выражаться, — хмыкнул Застудин. — И почему, собственно у твоей великой драматургини муж упырь? Она что — вдова? А он приходит к ней по ночам, воет и кровь пьет?
— Ну да, без пяти минут вдова.
— А может, она в память о супруге захочет приобрести у меня какую-нибудь прекрасную картину? Как ее зовут-то?
— Барабанова-Сатурмуратова. А денег у нее нет. Она у меня просит…
— Барабанова-Сатурмуратова?!
— Да.
— Ха! — Застудин потрясенно загоготал. — Тесен наш шарик земной! Я ее прекрасно знаю, она у меня берет самые дорогие работы!.. Роскошная женщина, мечта дистрофика. Постой, ты говоришь, она без пяти минут вдова?
— А может, без трех…
— Чего — без трех? — Не понял Застудин.
— Без трех минут. Или без одной.
— Ты что, прохвост, сам его дихлофосом напоил? Он же был живехонек два дня назад! Приходил ко мне, торговался из-за одной картинки так, что пух и перья летели. Я ему полторы и баста. А он — нет восемьсот. Я — полторы. Он — девятьсот! Я ему — тогда прощевайте, мил человек, у меня майор из безопасности большой друг, он своему шефу берет, у них сейчас авангард в большой цене. А он мне, поймите, дорогой Григорий, у меня супруга в реанимации, надежд уже нет, но все деньги ушли на лекарства… Ты что-то перепутал, козлик мой, у тебя от жары и большой дозы выпитого крыша спрыгнула… И взял он картинку за полторы тысячи баксов.
— Она… и надежд нет?
— Она!
— За полторы тысячи?
— За полторы. И не такая большая для него сумма, поверь мне.
— А он живой?
— Толстый и красивый, весь в коже, замше, золотых часах, брелках… Сильный мужчина, скажу я тебе, такой под дых даст — ноги сразу, как у лягушки, задергаются.
— Жулики они проклятые вот кто, — чуть не зарыдал Полетаев, — мне она, значит, говорит, неси на лекарства деньги, тогда пьесу поставлю, а он… Стыда у них нет, все потеряли, и честь и совесть, все отбила у них наша воровская эпоха!