Ибо прежнее прошло (роман о ХХ веке и приключившемся с Россией апокалипсисе)

Гусейнов Рустам

– Так зачем же было даровать недостойным? О том же и речь, Глеб, что замысел был нехорош. Да и ошибаешься ты, будто всякое зло на Земле от человека. Ты все только о том мальчишке, которого собаками затравили - все достоевщина, карамазовщина. Ну, хорошо - там-то хоть, вправду, можно рассудить, будто зло человеческое. А вот видел ли ты когда-нибудь детей-уродов? Маленьких детей - трех-, пяти-, семилетних? А ты сходи посмотри. Здесь, в Зольске, в детском доме есть специальное отделение. Я был там не так давно по долгу службы - директор проворовалась. Я беседовал с нянечкой того отделения, а вокруг нас были дети. Знаешь, я не сумел задать ей и половины вопросов, которые нужно было. Я вдруг сообразил, что не понимаю ничего, что она говорит мне.

Мне хотелось тогда спросить у нее только одно - как она приходит туда каждый день, смотрит на все это и не сходит с ума? Там, Глеб, была одна маленькая слепая девочка с раздутой какой-то перекошенной головой. Она не умела говорить, но слышала, как мы говорим. И все улыбалась, и все тянулась ручками на звук голосов, чтобы приласкали ее. Там был один семилетний мальчик, которому трамваем в Москве отрезало ноги. Отрезало почти по бедра - так что даже протезы ему никогда не надеть - не на что. Я разговаривал с ним. Он помнил этот трамвай, и родителей своих помнил, но как зовут их, не знал. Они подкинули его три года назад к порогу детского дома подальше от Москвы, чтобы не нашли их. Там был еще другой мальчик - поменьше - с походкой Паркинсона после энцефалита. Ты ведь проходил, наверное, в училище - знаешь, что это такое. Так если знаешь, скажи мне, чье это зло? А? Ответь, Глеб - за что милосердный Господь так обошелся с ними? Они ведь даже ничем еще не могли Его прогневить. Может быть, ему трудно было остановить тот трамвай? Может быть, избавить детей от энцефалита не в его власти? И что же он будет спрашивать с этого ребенка на страшном суде? Веры? Нравственности? Доброты? Я тогда ходил по отделению, все смотрел на них. Мне, пожалуй, хотелось тогда сойти с ума, чтобы только не знать ничего этого. И, ты знаешь, Глеб, по мне - так лучше мертвый хаос, чем такой милосердный Бог. И уж не обижайся, брат, если я скажу тебе прямо - ты просто сам никогда не страдал по-настоящему. Ты живешь счастливой спокойной жизнью - лошадок пользуешь, философствуешь. Все твои неприятности до сих пор - корову в коллективизацию отобрали. И дай бог тебе и дальше, Глеб, но только жизненный опыт свой не стоит проповедовать всему человечеству. Не надо за него за все расписываться в умилении. Я не удивлюсь, впрочем, если тот мальчишка безногий и сам со временем станет верующим - при условии, что раньше не сопьется. Для него в этом мире вера - единственная надежда, ему лично она очень выгодна. Тебе тоже выгодна - и ты тоже верь, только про себя. Ну, а уж мне, грешнику, позволь за него и за всех других остаться в безверии, ладно?

Глеб молчал, ладонями закрыв глаза.

Паша, вздохнув, встал из кресла, руки засунув в карманы, прошелся по комнате туда и сюда.

– Ладно, хватит уже об этом, - сказал он.
– Скажи мне лучше, с кем это ты разговаривал прошлой ночью.

– Со священником одним, - прошептал Глеб.
– В деревне тут неподалеку, в Вельяминово.

– С отцом Иннокентием?

– Ты знаешь его?

– Нет, только имя знаю, - Паша вернулся к дивану, и очень внимательно стал смотреть в глаза Глебу.
– Но как ты оказался у него?

– Я постучался к нему, чтобы дорогу спросить, а он меня ночевать оставил - ливень был сильный.

– И вы об этом же обо всем разговаривали с ним?

– Ну, не совсем об этом, хотя и тоже о вере, конечно. А почему ты спрашиваешь?
– поднял он взгляд, наконец.
– Неужели скажешь, что и со священником об этом говорить нельзя?

Паша не ответил.

– Ну, а о себе, о том, куда идешь, о том, как из Вислогуз ушел, - спросил он, - ты, я надеюсь, ничего ему не рассказывал?

Глеб не ответил.

– Говори, - тихо приказал Паша и не отрываясь смотрел на него.

– Рассказывал, - кивнул он, вздохнув.
– Расспрашивал он меня с утра. Погоди, я знаю, что ты хочешь сказать. Ты прав, я не должен был этого делать. Но это ведь священник, Паша. К тому же, мы с ним очень сдружились за эту ночь. Честное слово, это в первый

и последний раз. Ты куда?

Не сказав ни слова, Паша повернулся, прошел к двери в спальню, вышел и, не обернувшись, закрыл за собой дверь.

Стрелки на стенных часах перевалили уже за полночь. Оставшись в одиночестве, Глеб тихонько простонал в тоске; затем, приподнявшись, взял со столика недопитую Пашей стопку коньяка, понюхал ее, выдохнул и выпил залпом.

* ЧАСТЬ II. ИСХОД. *

Глава 22. ДОНОС

В городишке под названием Зольск, как и во всех других населенных пунктах, есть переулок, в названии которого местному жителю слышится нечто большее, чем просто топонимический символ. Расположен он в самом центре Зольска, и называется не чересчур благозвучно - Краснопролетарским. По обе стороны его стоят четыре каменных двухэтажных дома - сравнительно с другими зольскими постройками весьма опрятных: свежеокрашенных, с дубовыми парадными дверьми, с решетками на окнах. Профессии людей, работающих в этих домах, Лев Николаевич Толстой считал противными христианскому учению.

Когда-то же назывался этот переулок Соборным, потому что в конце его почти три столетия простоял Богоявленский храм Зольска. Ныне на булыжную мостовую выходили окна районных: отдела Внутренних дел, народного суда и прокуратуры.

Ковровая дорожка, стартовавшая от дубовых резных дверей Зольской прокуратуры, пролегала через небольшой холл с двумя квадратными колоннами, поднималась по широкой парадной лестнице и уходила затем в обе стороны по более узким лестничным пролетам на второй этаж. Левый из пролетов подводил к началу полутемного коридора, в конце которого расположен был ничем не выделяющийся среди прочих кабинет районного прокурора.

Перед кабинетом располагалась секретарская, хозяйкой в которой была Алла Ивановна - средних лет женщина с волосяным нимбом над головой, с белым кружевным воротничком над шерстяным коричневым костюмом. В секретарской стоял потертый жесткий диван для посетителей. В кабинет из секретарской вела черная дерматиновая дверь со множеством мягких пуговок. Сам кабинет был немногим больше секретарской. Помимо стола и кресла в нем помещались полки с книгами, два стула для посетителей, несгораемый шкаф.

Время в этот понедельник в кабинете двигалось медленно. Последние два часа на столе перед Пашей лежала раскрытая на первой странице папка с каким-то делом. Но Паша к ней не притрагивался, сидел, откинувшись на спинку кресла, и смотрел в окно, за которым видно было ему боковое крыло здания и кусок ясного неба.

Глеб поймал его этой ночью на кухне, куда зашел он выпить воды. На него жалко было смотреть. Он был бледен, взлохмачен, глаза его были совершенно больны.

– Ты прав, брат, - сказал он, не глядя на него.
– Ты во всем прав. Я не имею права судить об этой жизни. Я не страдал, я ничего в ней не видел и ничего не знаю о ней. Я просто самовлюбленный дурак.

– Ну, ладно, ладно, - поморщился Паша.
– Иди спать. Ты болен совсем.

Он, собственно, был уверен тогда, что Глеба арестуют этой же ночью. Паша знал, конечно, далеко не всех осведомителей Баева, но то, что вельяминовский священник - сексот, он знал точно. Лежать без сна и ждать этого одному было невыносимо. Часа в три - Глеб уже спал и бредил во сне - он разбудил Надю и все рассказал ей. Этого нельзя было делать. С Надей случилась истерика, она потребовала, чтобы он немедленно шел к дежурному в райотдел и написал заявление.

– Иначе заберут всех!
– шепотом кричала она.
– Подумай о сыне.

Когда он отказался, она стала одеваться, чтобы идти самой. Ему пришлось удерживать ее силой. Он даже, кажется, ударил ее, что никогда еще не случалось с ним. Надя проплакала до утра. А он все это время знал, что она права. По 58-12 проходят оба они вчистую. Как минимум - недонесение, скорее всего укрывательство, а по желанию следователя - и пособничество.

– Я пойду сегодня к Баеву, - сказал он ей с утра, уходя на работу.