Ибо прежнее прошло (роман о ХХ веке и приключившемся с Россией апокалипсисе)
Шрифт:
– Тогда вы отпустите Вольфа, - сказала Вера Андреевна.
– Дался вам этот Вольф, - поморщился Баев.
– Как, по-вашему, я могу отпустить врага народа?
– Вы же сказали - все что угодно.
Он помолчал немного.
– Я выиграю это пари, Вера, поэтому Вольф останется сидеть. Но дело его ради вас я заторможу. Он будет сидеть до тех пор, пока вы останетесь ко мне неблагосклонны. А если когда-нибудь вы ответите мне на мою любовь... хотя бы симпатией - он сразу выйдет на свободу.
"Подонок", - устало подумала она.
Степан Ибрагимович вдруг подался вперед и взял ее руку. Почти инстинктивно она попыталась освободить ее, но он держал крепко; не отпуская ее, опустился и присел перед ней на
– Я видел вас во сне этой ночью, - сообщил он, разглядывая ее ладонь.
– Мне снился сегодня удивительный сон. Будто я стою у стола, и в руке у меня огромный бокал с шампанским - ну, это понятно, после дня рождения. Только почему-то все края у бокала захватаны чужими губами - до дрожи противно. И будто кричит мне кто-то: "пей до дна! пей до дна!", и никуда не деться обязательно надо выпить. А я вдруг понимаю, что где-то тут есть ваши губы, где-то - только ваши, и думаю - как бы это угадать, которые - чтобы легко было выпить.
Вера Андреевна вдруг засмеялась. Пыталась удержаться, но не смогла. Смех вышел у нее несколько истеричный. Ее била дрожь. Баев поднял голову, посмотрел на нее с удивлением и, кажется, не очень-то добро. Ей было уже все равно.
– Вы его придумали, - с придыханием сквозь смех с трудом выговорила она.
– Вы его заранее придумали - этот сон.
Баев отпустил ее руку, поднялся на ноги. Постоял немного и, кажется, не мог сразу решить, как ему реагировать. Потом усмехнулся.
– Вот теперь я уверен, что мы сойдемся, - сказал он.
– Я не успокоюсь, пока вы не станете моей, потому что я вас действительно люблю. До свидания.
Он быстро прошел к двери, но прежде чем выйти в прихожую еще обернулся.
– И, кстати, Вера, - поднял он указательный палец. Подслушивать нехорошо - даже если вы случайно оказались в чужой беседке.
Через секунду хлопнула входная дверь, потом шаги его послышались уже на улице.
Еще через секунду в комнату к ней вбежал Эйслер.
– Что случилось Вера? В чем дело? Зачем он приходил?
Она едва могла ответить ему, настолько чувствовала себя слабой.
– Он влюбился в меня.
– Господи!
– схватился за голову старик и забегал по комнате.
– Этого еще не хватало. Вот только этого еще. Не надо было вам все же ходить к ним. Зачем вы пошли?! "Минуй нас пуще всех печалей..." Будет беда, Вера. Ох, будет беда!
Глава 20. ЗАГОВОР
Опустив на рычаги телефонную трубку, Михаил Михайлович побарабанил пальцами по телефонному столику, встав со стула, прошелся по спальне туда и сюда, прислушиваясь к тому, как учащенно билось его сердце. Как будто и не размышлял он об этом все сегодняшнее утро, как будто только теперь стало до него доходить, что именно затеял он этим телефонным разговором в полутемной спальне с завешенными шторами и до сих пор неприбранной постелью.
Пройдя затем на террасу, он захватил валявшуюся там на столе газету; свернув ее трубочкой, в задумчивости побродил по комнатам огромного дома, забрел в бильярдную, в которой газету эту и бросил; вынув из рамы кий, несколько минут погонял по сукну шары; затем, оставив кий на столе, побрел на кухню, где домработница Валя баловалась чайком с печеньем; нигде, по-видимому, не найдя себе подходящего места, вышел в сад и пошел бродить между деревьями.
Первый секретарь Зольского райкома ВКП(б) Михаил Михайлович Свист не был карьеристом. Успех по гражданской службе пришел к нему как-то сам собою, и успех этот никогда не казался ему самоцелью. В иные минуты он думал про себя, что, может быть, не стоило ему в свое время уходить из армии. Военная служба - дело иное. Крестьянский недотепа из орловской глубинки на гражданскую войну рвался он очертя голову. С заводным норовом его в семнадцать
И чем дальше шла и ехала его гражданская карьера, тем меньше нравилась она ему самому. С каждой новой ступенькой по партийной лестнице все большего подчинения требовала от него система. Все больше приходилось ему кривить душой, говорить не то, что думаешь, делать не то, что считаешь правильным. Но на какой-то ступени поздно стало уже отступать. Система засосала Михаила Михайловича.
Совсем нехорошо стало в последние годы, когда начались чистки. Система словно взбесилась. Взлеты и падения людей, проглоченных ею, стали настолько стремительны и непредсказуемы, что в этом не улавливалось уже никакого здравого смысла. Клевета и интриги стали первейшим делом всякого, попавшего в нее. В коридорах и кабинетах шла теперь та же война - выживал тот, кто убивал другого. Только шашкой на этой войне была ложь, а конем - кресло. Так же, как на войне, генерала мог зарубить рядовой, но война эта не нравилась Михаилу Михайловичу. И уж совсем не ясно было ему - ради чего она шла. Ради власти? К власти относился Свист вполне равнодушно.
Конечно, система эта дала ему хороший дом, достаток, известность и уважение у многих людей. Всего этого иначе никогда бы не было у него. Но система отбирала взамен его жизнь, его совесть, его самого. Таким ли был он двадцать лет назад.
Да он бы просто-напросто двинул в челюсть этому Баеву за подобные разговорчики. Без пары зубов тот разговаривал бы уже по-другому. Двадцать лет назад... От того Свиста остался теперь только показной оптимизм и неподдельное жизнелюбие. Оно одно и заставляет его еще цепляться за эту жизнь, за эту систему, которая теперь уже и есть его жизнь. Странное, если задуматься, они поколение. Полжизни прожили они бок о бок со смертью, а все также любят ее - жизнь.
Этот вчерашний разговор с Баевым что-то надломил в нем. Он представил себе сегодня - что, если бы тогда, на гражданской, кто-нибудь показал бы ему, как будет он робеть перед этим холеным хорьком, шнырять глазами, заискивать. Он не поверил бы. Да что говорить! И время было другое, и люди. Теперь не вернуть. Приходится принимать правила этой войны.
Вслед за ночным ненастьем, окончившимся уже засветло, по небу все утро ходили недобрые серые тучи. Но после обеда, выглянув из террасы покурить, Михаил Михайлович обнаружил на горизонте с подветренной стороны ясно-голубую полосу, начавшую быстро теснить дождевой арьергард. Через полчаса выглянуло солнце, а еще через полчаса от ненастья, подпортившего вечор настроение заполночь расходившимся гостям Баева, не осталось и следа. Яркое, нежаркое солнце опускалось теперь в сторону реки. Яблони, между которыми бродил секретарь, отбрасывали на землю контрастные тени, сплетавшиеся в причудливый узор. Густая трава между деревьями была еще мокрая.
Сделав полукруг по усадьбе и вернувшись к крыльцу, Михаил Михайлович посмотрел на часы. Нет, просто так убивать время в ожидании предстоявшего ему разговора было невозможно. Пожалуй, он успеет еще заглянуть кое-куда. Он вернулся обратно в спальню, снова взялся за телефон, набрал номер.
– Приветствую, - негромко сказал он в трубку.
– Это я. Сможешь подойти?.. Минут через двадцать... Ну, договорились.
Окончив столь непродолжительный разговор, Михаил Михайлович достал из гардероба светлый летний пиджак, одел его, мельком взглянул на себя в зеркале и снова вышел на улицу.