Идальго Иосиф
Шрифт:
«Какая же она счастливая!» – с досадой и грустью думала о кузине Маргарита. Абигайль – так звали кузину – была единственной дочкой и наследницей бурграфа Ритенберга – фактического правителя Анхальта. Ей было только восемнадцать лет, но она уже два года, как стала женой красавчика Луи де Бюсси – сына родовитого и богатого французского вельможи из Авиньона.
Абигайль, тесно прижавшись к Маргарите, с самым невинным и счастливым выражением на лице, бесстыдно делилась интимными подробностями своей супружеской жизни. Хихикая и щекоча дыханием лицо Маргариты, рассказывала, как ее ненасытный Луи каждую божью ночь своим огромным орудием, по многу раз, в самых немыслимых местах и позах, засевает ее плоть райским, сладострастным до боли наслаждением.
Маргарита, краснея и бледнея попеременно, закусив до крови губы, купалась в счастье своей молодой подружки; жадно ловила каждое слово,
Их брак с герцогом был бездетным. Маргарита знала, что у Герхарда есть внебрачные дети от простых крестьянок, которых он периодически заваливал на траву, в самых разных уголках своих поместий. Добрые люди нашептывали ей об этом, – то ли желая стать к герцогине поближе, то ли просто стремясь доставить ей неприятности. И все же Маргарита не считала себя виновной в их бесплодном браке.
Первой брачной ночи у нее не было. Как же она ждала эту ночь: со страхом и любопытством, с сомнениями и надеждами! Их грандиозная свадьба, на которой присутствовали коронованные особы чуть ли не со всей Европы, длилась целую неделю. После первого дня Маргарита, изнемогающая под тяжестью роскошного свадебного наряда, уставшая от многочасового застолья, медленно раздевалась в незнакомой, огромной супружеской спальне. Фрейлины и статс-дамы [6] натирали ее пахучей водой и маслами, хихикали и восхищались ее стройным, еще по-девичьи угловатым телом.
6
Фрейлины, статс-дамы – дворянки, находящиеся в услужении при королевах, принцессах и т. д.
Оставшись, наконец, одна, уже за полночь, Маргарита откинула роскошное одеяло на необъятном супружеском ложе, со страхом и любопытством ожидая незнакомого, уже взрослого мужчину, ставшего сегодня ее мужем. Часы, стоящие у окна, в дальнем конце спальни, беспристрастно отсчитывали минуты, никак не желая попадать в унисон с гулкими и частыми ударами сердца, бившегося почему-то где-то в горле у Маргариты. Она тяжело забылась уже под утро, когда первые лучи солнца узкой золотой дорожкой любопытно заглянули в ее спальню. Герцог не пришел, как не пришел и на завтра.
Все случилось позже – на шестой, или седьмой день, когда Маргарита, пообвыкшись в чужой обстановке, сладко спала, свернувшись калачиком, на огромном и холодном супружеском ложе. Гости наконец разъехались, погасли день и ночь горевшие свадебные свечи. Последний стук лошадиных копыт, уносящий с собой смех задержавшихся гуляк, забрал прочь суету и волнения. Маргарита проснулась от напугавшего ее прикосновения жадных и настойчивых рук, больно сжимавших ее грудь. Она вскрикнула, попыталась приподняться и задохнулась от влажных губ, наполнивших ее застоявшимся, тяжелым и хмельным духом. Герхард, навалившись всем своим грузным телом, тяжело дыша и хрюкая, что-то делал с ней гадкое и непристойное. Спустя несколько минут он сполз ниже, рывком широко развел в стороны ноги Маргариты и резкая, внезапная боль где-то в самом низу огнем обожгла ее. Герхард часто задышал, напрягся и, спустя мгновение, ослабив мертвую хватку рук, отвалился. Маргарита лежала на спине, бездумно уставившись широко раскрытыми глазами в потолок. Боль постепенно уходила. Она уже не рвала ее на части, а тупая, ноющая и пульсирующая, поднималась куда-то выше, наполняя ее тоской и брезгливостью.
Слава Богу, Генрих посещал ее не часто. Он был занят охотой и пирами; надолго задерживался в разных концах своих обширных владений, услаждая плоть с дебелыми и непритязательными крестьянками. В первый год их супружеской жизни это коробило Маргариту: она стеснялась злорадствующих и сочувствующих слуг, вопросов и недомолвок своих подруг и гостей. Потом это прошло. Ее характер менялся; из мечтательной, сентиментальной девочки Маргарита вырастала в холодную, надменную и властную герцогиню. Она подолгу занималась делами, правила – сначала в отсутствие, а потом и не стесняясь присутствия герцога – неожиданно жестко и решительно. Власть, которую герцог легко и с удовольствием переложил на ее плечи, заменила ей то, о чем взахлеб рассказывала кузина Абигайль.
«Что ж, пусть глупая кузина побарахтается еще в постели со своим жеребцом Луи. Это пройдет – годы возьмут свое, и ее ложе тоже станет пустым и холодным. А власть, почти неограниченная власть над десятками тысяч ненавидящих, боящихся и благоговеющих передо мной людей, останется до конца», – думала Маргарита, пытаясь справиться с тоской и тревогой.
Впрочем, все было так и не так…
В одну из беспокойных
Этот грех, самый сладкий и тайный, с тех пор она совершала умело и часто. Это была ее месть герцогу. Это делало ее независимой и самодостаточной, и это оставляло ее бесплодной…
Маргарита очнулась от своих мыслей, почувствовав, что промочила ноги. Она выбралась на дорожку. Ей вдруг стало неуютно и холодно.
«Домой», – сказала она себе и быстро направилась во дворец.
Прошло несколько дней. Иосиф метался по дому, нигде не находя себе места. Он вздрагивал от каждого шороха и звука, покрывался холодным и липким потом. Это был Страх, это был король страхов, доселе никогда в жизни им не испытываемый. Каждую минуту Иосиф ждал, что в его дверь постучат и особая – королевская – стража отведет его к палачу. Это был даже не страх смерти: смерть – это гораздо проще. Это был страх унижения, публичного презрения, несостоявшихся надежд, а потом уже смерти.
За эти несколько дней он постарел и осунулся. Сначала просто темные, бессонные круги почернели, слившись с глазами, и превратили лицо в сплошную черную маску. Долго так продолжаться не могло, и на восьмой день своего добровольного заточения Иосиф, с провалившимся сердцем, осторожно вышел из дома, каждую секунду ожидая нападения и ареста. Его страх оказался больше опасности, этот страх породившей: улица жила своей обычной, ежедневной жизнью. Напротив дома, из мастерской башмачника, доносились размеренные удары молотка по коже; из булочной валил пар и сладкий запах свежего теста. Иосифу стало досадно и стыдно. Он еще раз воровато оглянулся и стал жадно вдыхать свежий воздух – остро, каждой клеточкой своего тела ощущая запахи жизни, на которые в спешке и суете он никогда раньше не обращал внимания. Постояв несколько минут, Иосиф прошелся по улице, разминая ноги, и направился на задний двор своего дома, в конюшню, где застоявшийся в безделье жеребец, почувствовав запах приближающегося хозяина, радостно и призывно заржал.
В Магистрате Иосиф с некоторой досадой обнаружил, что за время его добровольного заточения жизнь не остановилась; более того, его отсутствие, казавшееся Иосифу просто смертельным для еврейской общины, было никем, в общем-то, не замечено. Бургомистр встретил Иосифа приветливо, кивнул, приглашая садиться, и продолжил разговор с секретарем по поводу нового указа о ленных привилегиях для гильдии строителей, которых, как знал Иосиф, давно и безуспешно добивался город у герцога. Иосиф слушал рассеянно, в пол-уха, думая о том, как, не вызывая удивления, выспросить поподробней о делах последних дней. Ему казалось, что уже все знают о его страхе и малодушии, – качествах, которые Иосиф всегда презирал в других и сейчас ненавидел в себе. Ничего не подозревающий и не заметивший бургомистр, отпустив, наконец, секретаря, охотно рассказал, что уже три-четыре дня, как евреи расселены на постоялых дворах; герцог, после грандиозного застолья, отлежавшись пару дней, вчера отбыл с многочисленной свитой к герцогу Люксембургскому – погостить, а заодно и разведать о возможности разжиться у скупого и богатого люксембуржца деньгами; что недели три-четыре, если Богу будет угодно, ожидается спокойная и размеренная жизнь, а там, не за горами, весна, которая – как Иосиф убедится сам – у них прекрасная и лучшая на всей Земле.