Идиллія Благо Лотоса [Идиллия Белого Лотоса]
Шрифт:
— Какъ это ты попалъ ко мн? — спросилъ я. — Я ужъ думалъ, что никогда больше не увижусь съ тобой!
— Меня Агмахдъ сюда послалъ, — отвтилъ онъ.
— Агмахдъ! — воскликнулъ я въ изумленіи и подойдя къ нему, стиснулъ его руку въ своихъ.
— О, я вполн реаленъ, произнесъ онъ. — Имъ не сдлать изъ меня призрака, такъ что при вид меня можешь не сомнваться въ томъ, что это — я самъ.
Онъ говорилъ сердитымъ, грубымъ тономъ, который было испугалъ меня, хотя и не надолго, такъ какъ на его безобразномъ лиц появилась его обычная, загадочная улыбка, нжная и ясная.
— Теб велно идти со мною въ садъ — сказалъ онъ — протягивая мн свою большую смуглую руку, въ которую я вложилъ свою, и мы покинули комнату. Мы быстро прошли черезъ большіе, пустые покои и длинные коридоры храма и достигли небольшой желзной калитки, сквозь которую
— Ахъ, какъ я радъ, что снова здсь! — сказалъ я въ восторг.
— Въ первый разъ ты приходилъ сюда, чтобы работать; предполагалось сдлать тебя моимъ помощникомъ, — проворчалъ Себуа. — Теперь все измнилось: сейчасъ ты явился сюда не работать, а играть, и я долженъ обращаться съ тобою, какъ съ маленькимъ княземъ. Ну, да ладно! Только хотлось-бы мн знать, дитя, успли они уже испортить тебя?… Не хочешь-ли выкупаться?
— А гд? — спросилъ я — въ какой вод? Мн хотлось-бы окунуться въ глубокую, холодную воду, чтобы можно было плавать.
— Ты плавать умешь и любишь воду? Хорошо, пойдемъ со мной, и я укажу теб глубокое мсто, въ которомъ вода будетъ прохладной.
Онъ такъ быстро пошелъ впередъ, что мн пришлось поспшить, чтобы не отстать отъ него; онъ бормоталъ что-то про себя на ходу, но словъ я разобрать не могъ. Признаться, я не очень-то вслушивался въ нихъ, и думалъ только о томъ, какъ славно будетъ окунуться въ прохладную воду въ это томительно жаркое утро. Мы вскор очутились около широкаго и глубокаго бассейна; вода въ него была проведена изъ какого-то источника, расположеннаго выше, откуда она сбгала въ него тонкой, быстро-текущей струей.
— Вотъ теб вода — обратился ко мн Себуа — да еще безъ цвтовъ, которые могли-бы повредить теб.
Я сталъ на край бассейна подъ палящіе лучи солнца и сбросилъ съ себя свое блое платье; одно мгновеніе я стоялъ неподвижно, озирая, любуясь яснымъ солнечнымъ свтомъ, и быстро нырнулъ въ воду. Ахъ, какъ она, въ самомъ дл, была прохладна! Отъ внезапно охватившаго меня холода, у меня даже перехватило дыханіе; но тутъ-же я вынырнулъ и поплылъ, вполн отдаваясь радостному ощущенію вернувшейся бодрости. Освжившись въ этой пріятно-прохладной вод, я чувствовалъ себя сильнымъ и бодрымъ, а не томнымъ и вялымъ, что всегда со мной бывало среди опьяняющихъ куреній храма или пряныхъ ароматовъ, наполнявшихъ мою комнату цвтовъ. Черезъ нкоторое время я пересталъ плавать, легъ на спину и тихо сталъ покачиваться на поверхности воды, закрывъ глаза отъ ослплявшаго ихъ солнца. Какъ я былъ счастливъ! Какъ мн хотлось подольше оставаться здсь, на этой вод, подъ этимъ солнцемъ! Вдругъ я ощутилъ на своихъ устахъ нчто, такое странное, что затаилъ дыханіе, но и такое нжное, что я нисколько не ороблъ: то былъ поцлуй. Я широко раскрылъ глаза; рядомъ со мной, тоже на глади водъ, лежала моя Царица, Царица Лилій, Царица Лотоса. При вид ея, я испустилъ крикъ радости. Мигомъ исчезло изъ моей памяти всякое воспоминаніе объ удовольствіяхъ, которыя я испытывалъ съ того дня, когда въ послдній разъ видлся съ ней. Когда она была со мной, моя красавица — царица, мой другъ, для меня ничего другого на земл не существовало.
— Дитя, — тихо заговорила она — снова ты пришелъ ко мн? Теперь ты скоро покинешь меня; а какъ я теб помогать буду, если ты совершенно забудешь обо мн?
Я молчалъ, глубоко пристыженный. Я самъ едва врилъ тому, что могъ забыть о ней, хотя зналъ, что это на самомъ дл было такъ.
— Воды, въ которыхъ ты сейчасъ нжишься, — продолжала она, — вытекаютъ изъ того пруда, гд во всей слав и крас растутъ мои цвты, лотосы; и въ той вод, въ которой они живутъ, ты не могъ-бы теперь такъ лежать — это убило-бы тебя. Въ этой-же вод, берущей свое начало среди нихъ, почти нтъ и слдовъ ихъ жизни, а свою — она отдала имъ же. Окунись въ воды пруда лотосовъ, если можешь, и тогда ты будешь могучъ, какъ орелъ, бодръ и свжъ, какъ молодая жизнь новорожденнаго дитяти. Сынъ мой, мужайся; отвернись отъ смущающей тебя лести, внимай одной лишь истин. Оставайся подъ лучами солнца, милое дитя мое; не позволяй призракамъ вводить тебя въ обманъ. Тебя ждетъ Жизнь Жизней; чистый цвтокъ знанія и любви готовъ распуститься, теб остается сорвать его. Или ты хочешь стать лишь орудіемъ въ рукахъ тхъ, чьи желанія — только для самихъ себя. Нтъ! Набирайся знанія и силы, чтобы изливать свтъ на весь міръ. Иди ко мн, дитя, дай мн руку; ввряйся смло этой вод: она снесетъ
— Или ты хочешь стать лишь простымъ орудіемъ въ рукахъ тхъ, чьи желанія — только для самихъ себя? Нтъ! Набирайся знанія и силы, чтобы изливать свтъ на весь міръ…
Вотъ т слова, которыя, казалось, кто-то нашептывалъ мн на ухо, когда я проснулся. Я снова и снова повторялъ ихъ про себя и отлично помнилъ каждое отдльное слово; но для меня они были неясны и лишены смысла. Услыхавъ ихъ впервые, я думалъ, что уразумлъ ихъ сокровенный смыслъ; но затмъ они обратились въ пустой звукъ, который былъ для меня тмъ-же, чмъ бываютъ благія глаголы проповдника, обращенные на празднеств къ танцующимъ.
Я былъ почти ребенкомъ, когда слова эти коснулись моего слуха, подросткомъ, въ которомъ ключемъ била молодая жизнь, безпомощный въ своемъ невдніи. Я никогда не забылъ ихъ, хотя сокровенный смыслъ ихъ такъ-же ускользалъ отъ меня, какъ значеніе гимна жреца отъ младенца, который улавливаетъ лишь одну гармонію музыки Въ теченіе долгихъ годовъ физическаго роста, призывъ Царицы Лотоса, обращенный къ моей душ, смутно звучалъ въ темныхъ глубинахъ моего сознанія. Жизнь моя была отдана въ руки людей, поработившихъ и духъ мой, и тло, тяжелыми узами сковавшихъ мою душу. Я былъ рабомъ; но въ то время, какъ тло покорно отдавалось руководительству своихъ безжалостныхъ владыкъ, въ душ жило сознаніе возможности свободы подъ открытымъ небомъ. Но, несмотря на мое слпое повиновеніе и на то, что я отдавалъ свои физическія силы и душевныя способности для достиженія низкихъ цлей жрецовъ оскверненнаго храма, въ сердц я свято хранилъ память о прекрасной Цариц, а въ ум моемъ ея слова были начертаны неизгладимыми огненными буквами. По мр того, какъ я становился старше, безнадежная тоска все больше грызла душу мн, а слова эти, горвшія въ ней звздой, бросали загадочный свтъ на мою постылую жизнь. И чмъ больше я сознавалъ это, подъ вліяніемъ развивавшагося разума, тмъ тяжеле становилось чувство утомленія, которое, какъ отчаяніе или смерть, закрывало отъ меня всю красу міра. Изъ веселаго ребенка, жизнерадостнаго созданія, какъ-бы насквозь пропитаннаго солнечнымъ сіяніемъ, я превратился въ печальнаго юношу съ грустными, полными слезъ, очами, изболвшее сердце котораго таило въ себ лишь на половину имъ самимъ сознаваемыя повсти горя, грха и стыда, Иногда, блуждая по саду, я подходилъ къ пруду лотосовъ и съ нмой мольбой глядлъ на тихія воды его, втайн надясь на появленіе чуднаго виднія. Но оно не показывалось, ибо невинность дтства ужъ была мной утрачена, а мощи возмужалости я еще не достигъ…
Книга II.
Глава I.
Я лежалъ на трав, въ саду храма, подъ широко втвистымъ деревомъ, распространявшимъ густую тнь вокругъ себя; всю предыдущую ночь я провелъ въ святилищ, служа посредникомъ между духомъ мрака и его жрецами, въ результат чего я сильно переутомился, такъ что прилегъ здсь и заснулъ, убаюканный нжнымъ тепломъ воздуха въ саду. Теперь я проснулся, весь охваченный какой-то странной грустью; я вдругъ ясно понялъ, что юность моя прошла безвозвратно и что она ни разу не согрла меня огнемъ счастья.
По оба стороны меня было по молодому жрецу; одинъ обввалъ меня широкимъ листомъ, который онъ сорвалъ съ оснявшаго насъ дерева, а другой, опершись локтемъ въ землю и подперевъ голову рукой, задумчиво смотрлъ на меня. У него были большіе темные глаза, съ мягкимъ выраженіемъ добродушнаго животнаго; я часто любовался его красивою наружностью и теперь мн пріятно было видть его около себя. Едва я, проснувшись и поднявъ отяжелвшіе вки, устремилъ утомленный взоръ на него, какъ онъ сказалъ, обращаясь ко мн:
— Ты слишкомъ засидлся въ храм. Нельзя-же убивать себя храмовыми церемоніями, хотя-бы ты одинъ могъ придать имъ и смыслъ и жизнь… Не хочешь-ли пойти съ нами въ городъ, попробовать чего-нибудь другого, не имющаго ничего общаго съ атмосферой храма?
— Да вдь намъ нельзя! — возразилъ я.
— Нельзя? — презрительно протянулъ Маленъ. — Что-же ты полагаешь? Что мы здсь — узники?
— А если-бы намъ и удалось выбраться отъ сюда, народъ насъ узнаетъ, а жрецамъ не разршается смшиваться съ мірянами.