Идиотка
Шрифт:
Между тем лету пришел конец. Все стали разъезжаться. Я проводила Доминика в аэропорт — он улетел в Париж. Мы договорились созваниваться, и я пообещала, что приеду в гости, как только он устроится. Сама я решила переехать в Нью-Йорк, но прежде чем собрать вещи и покинуть Вермонт, мне пришлось «доиграть» историю своих экспериментов и «преступлений» до конца. Приняв предложение одной своей приятельницы погостить у нее, я отправилась в ее коттедж на вершине горы. Эту молодую женщину незадолго до того бросил муж. Он влюбился в другую и встав как-то утром с постели, признался во всем и ушел. После нескольких недель отчаяния и безумия она взяла себя в руки и теперь переживала период врачевания ран. О нашей с Кевином истории она знала, и в один из летних дней даже познакомилась с Домиником. И вот мы сидели у нее на горе и беседовали. Вся суета, вместе с человечеством, ее порождающим, осталась где-то далеко внизу. Время как будто остановилось, дав нам временную передышку.
Раздался звонок телефона — мне звонил из Парижа Доминик: «Как дела, ты приедешь? — Его голос звучал настороженно. — Смотри, не потеряй свое сердце там, где сидишь! Я ревную». И повесил трубку. «Как он может ревновать меня к тебе? — спросила я свою приятельницу. — И вообще, ты веришь, что он „двойной“? Кого он любит — мужчин или женщин? Удастся ли мне увести его от того режиссера в Париже? А кого хочет Кевин? Я ничего не понимаю!» Моя подруга попыталась мне объяснить что-то из своего опыта — как это случилось с ней, с ее приятельницей, и какие чувства они испытывают друг к другу. В каждой истории была своя драма с мужчиной, с отцом или с матерью. Драма нелюбви и невнимания. Это просто одиночество, желание человеческого тепла, — начинала понимать я, — а это и есть любовь. Кто ее дает — мужчина или женщина — порой не имеет значения, если это спасает жизнь. Один просит — другой дает. Я чувствовала себя самой рассудительной среди них всех, исполненных страстей и тонких переживаний. Это язвило мое актерское самолюбие, претендовавшее на владение всей палитрой чувств. Будучи неосведомленной, я бралась всех судить, казнить и миловать — в первую очередь Кевина. И в этом заключалось мое ханжество. Моя подруга смотрела на меня печальным вопрошающим взглядом. Мне стало жаль ее, и я погладила ее по русым пушистым волосам и прижала к сердцу. Ночью мы лежали в ее постели и смотрели на луну. Она тихо шептала: «Ты красивая». В ее голосе были слезы — как же долго еще ей придется забывать своего любимого мужа! «Ты тоже», — вторила ей я и думала о том, сколько времени придется забывать мне…
Когда на следующее утро я проснулась, в домике никого не было. Я подошла к двери, раскрыла ее и застыла в восхищении: на зеленом лугу гарцевали кони, а на их спинах восседали жокеи. Временами они пригибались и что-то отбивали в траве длинными изящными клюшками… Это было похоже на замедленный танец. Божественно! Вскоре появилась моя улыбающаяся подруга. «Кто эти люди, что они делают там на траве?» — захлебываясь от восторга, спрашивала я. Она объяснила, что это игра в поло. Какие же красивые бывают у людей игры, ей-богу, наверное, не зря придуманы они кем-то… И как странно наблюдать нечто красивое, о чем ты не имеешь ни малейшего представления — изумление Евы в райском саду! А глядя на свою приятельницу, я с интересом отметила, что испытываю к ней какие-то сестринские чувства, а может, и материнские. Правда, почему-то не могла отделаться от навязчивой мысли, что у нее на месте лица — работа художника Магритта: глаза-груди, нос-живот, рот-кучка волос… Любое новое знание для человека большой стресс!
Вскоре я уехала в Нью-Йорк. Встретилась там с Кевином перед его поездкой в Москву. Мы стояли на автобусной остановке возле аэропорта и разговаривали. Он пообещал материально поддерживать меня в течение полугода. За это время я должна была найти работу и начать обеспечивать себя самостоятельно. «Кевусь, — сказала я ему перед расставанием, — а я тоже попробовала, теперь знаю, что это такое… у вас…» Он посмотрел на меня с любопытством и недоумением, затем покачал головой и предложил донести чемоданы до автобусной остановки. Мы чмокнули друг друга на прощание. Я никак не могла двинуться с места. «А теперь что… В какую мне сторону?» — по привычке переспросила я его. Он указал рукой прямо, потом налево. «Ты хотела свободу? Получай!» — сказал он, отвернулся и быстро зашагал прочь.
Глава 52. Блудные дети Нью-Йорка
Почему-то с приобретением опыта, продвигаясь по жизни, все больше превращаешься в ребенка, все вопросы которого повисают в воздухе без ответа… особенно это ощущается в так называемой
Первое время меня «подхватил» и помог ориентироваться в пространстве Алик Гольдфарб, тот воинствующий урбанист, что приезжал ко мне в Вермонт с Менглетом. Алик преподавал в Колумбийском университете и жил в квартире с женой (с которой впоследствии разведется) и доберманом, которому после аварии ампутировали одну лапу. Своей рассеянной гениальностью и лукавым глазом, вечно сочиняющий какие-нибудь формулы, как политические, так и научные, он напоминал эдакого кучерявого Эйнштейна и одновременно анархиста-подстрекателя. Именно он объяснил мне, что оппонента в споре, пусть даже самом принципиальном, как и политического «врага», нельзя ненавидеть или стремиться выпустить ему кишки — его надо убеждать силой слова, логикой, игрой ума или просто терпеть. По сути дела, мне указали на различие между аристократами в политике и плебеями. Это была очень существенная поправка, если учесть, как отстаивали свою позицию у нас: с пламенной страстью, красным налитым лицом и размахиванием кулаками, — ради выхода этой агрессии, собственно, и затевался «идейный» спор. («Возьми подушку и поколоти ее — это полезно. Или выйди в поле и ори, тебе не хватает первичного детского плача», — советовал мне Кевин по-научному избавляться от негатива.)
Вот несколько цитат наиболее типичного Гольдфарба. «Коренева, — скажет он мне, когда я наконец получу визу и соберусь в Москву, — куда ты едешь? Цветаева вернулась, и чем это кончилось?» О себе: «Я больной несчастный еврей, от меня ушла жена, мой отец инвалид, его не выпускают из Союза, любимая девушка больше меня не любит, и у моей собаки три ноги…» — «Корешок, давай организуем комитет!» — «Какой комитет?» — «Все равно, какой-нибудь… В комитете я, ты, Слепак… Ну, например по контролю за соблюдением нового постановления о воссоединении родственников. Ты — известная советская актриса, я — сын известного ученого, диссидент, Слепак — сын правозащитника, отбывающего срок в ссылке… Позовем журналистов, телевизионщиков и устроим скандал, а? А то скучно, надо что-то устроить!». Глядя, как я убиваюсь по только что улетевшему Доминику, приговаривал: «Он уже за сто километров отсюда, вот уже за тысячу… так нельзя… надо чем-то охранять себя, иметь защиту, даже от чувств». Он знал, что говорил. Сам пережил когда-то всепоглощающую страсть (из-за чего в конце концов расстался с женой), чуть не сошел с ума. Пришлось потом восстанавливаться… По сути дела — воскресать из мертвых. Так гласит легенда, пересказываемая друзьями. Он имел право давать советы.
Алик, как и еще несколько человек, которых я встречу в Нью-Йорке, заменили мне семью, подставляя мне в трудную минуту плечо, давая советы и ночлег. Это Володя Козловский — известный своими критическими и журналистскими эссе, автор уникальной энциклопедии нецензурных частушек, Аленка Баранова — моя ближайшая подруга по американским годам, шутившая: если бы мы с Козловским когда-нибудь поженились, я бы стала Барановой-Козловской, представляешь? Аленин возлюбленный тех лет — Леня Терлицкий, взявший впоследствии на воспитание моего сиамского кота и привезший его в Москву… Саша по прозвищу Лимончик, втыкавший в меня иголки от курения, всяких напастей и плохого поведения, Ленька Слепак, с которым мы прохохотали не одну ночь напролет, вдыхая в себя какой-то веселящий газ из воздушных шариков за пятьдесят центов… та же непотопляемая Ксюха Голубкова — русская Дженис Джоплин, красавица и умница Мелинда Маклейн — русская англичанка, Сашка Дрючин — закадычный друг Менглета и другие.
Эмиграция — своеобразное чистилище, где все высвечивается в истинном свете. Это психофизический эксперимент, который человек ставит над собой (по собственной или по чужой воле). И заключается он в том, чтобы умереть при жизни и родиться вновь.
Правда, очень похоже на смерть… и, наверное, похоже на рождение. Об этом я делала записи в дневнике, который начала вести в те годы. Вот небольшой кусок текста — полуфакт-полувымысел, претерпевший по прошествии времени некоторую амортизацию. Наверное, его можно назвать «Письмо к маме ее блудного сына»:
«Василий Аксенов говорит, что пишет книгу об эмиграции. А вернее, о феномене потери собственной личности или собственного самосознания — по-английски это называется identity. Перемена страны, языка, культуры сопровождается полной заменой своего „я“. О чем же это — „эмиграция“? И что происходит все-таки, когда ты приезжаешь в Америку, которую знал по фильмам или литературе?
…Мама, я выживаю! И ты знаешь, было большой ошибкой учить меня служить общей коллективной цели! Она туманна и фальшива. А теперь я борюсь за существование на улицах Нью-Йорка, где даже не всякий урожденный американец осмелится жить, а я в порядке.