Идолов не кантовать
Шрифт:
— Я? Нет, я пошел им сказать, что все уже кончилось и можно выходить. Я даже ничего не слышал.
— Та-ак, — подытожил председатель, — никто ничего не видел, никто ничего не знает. Из ваших, сбивчивых объяснений мне ясно одно: картина неясная. То, что здесь было шумно, я и без вас знаю, по почерку видно. И этот почерк мне не нравится.
Потап в задумчивости прошелся по двери, носком ботинка столкнул на пол осколки, оставшиеся от вывески.
— Кто-нибудь видел товарища Степана? — поинтересовался он.
— Нет, — переглянулись подпольщики.
— Нет? Странно.
— Уходить! Уходить
— Правильно, — поддержал Харчиков, спасаться надо, пока не поздно…
Диссидент завороженно молчал. Неожиданная возможность оказаться в оппозиции раскрывала перед ним новые горизонты. Наконец-то его заметят и упекут в тюрьму. Рано или поздно власти должны осознать, что с такой величиной, какой является Игнат Фомич, не считаться нельзя. О нем вновь заговорят, о нем вновь напишут. На первых полосах коммунистических и профсоюзных газет появятся заголовки: "Известный общественный деятель опять сидит за правду", "Талант душат в неволе", "Выдающегося поэта и художника власти мучают в застенках", "Бунтарь по-прежнему рисует". Шахтеры и творческая интеллигенция выйдут на митинги протеста… "В общем, все будет замечательно", — мыслил Игнат Фомич, презрительно глядя, как малодушные соратники предаются панике.
— Уходите! — горячо заговорил он. — Уходите все! Я никого не выдам. Я все возьму на себя, и пусть меня арестовывают!
Мамай погладил отважного подпольщика по голове и пообещал:
— При необходимости я обязательно воспользуюсь вашими услугами, а пока такие жертвы преждевременны. Берите лучше веник и принимайтесь за дело.
Владимир Карпович и Христофор Ильич подняли дверь и, недовольно пыхтя, стали двигать ее ко входу.
— Правее, — командовал чекист, — еще правее, вы закрыли выключатель… Теперь левее, еще левее, загородили Коняку… О, товарищ Коняка! И вы тут? Вы тоже из туалета? Наверное, вы забрели в женский. Да уберите эти двери!
На пороге, не решаясь войти, стоял Мирон Миронович. Он имел помятый вид и прикрывал ладонью правый глаз.
— Постойте, постойте, вы ведь должны сейчас проводить искусственный отбор. Почему вы бросили пост? — допытывался Мамай.
Уполномоченный затравленно огляделся, собрался с силами и неожиданно объявил:
— Я отказываюсь быть соучастником вашего шоу!
— Почему? — кротко спросил Потап.
— Принципиально!
— По идеологическим соображениям?
— По соображениям моей жены.
— Вот как? И какие же она выдвигает аргументы?
Вместо ответа Коняка опустил руку, предъявив соратникам мясистый радужный синяк, из кратера которого мерцал заплывший глаз.
— М-да, — вынужден был признать Мамай, аргументы убедительные. И… за что это она вас так?
— За изме-ену, — с надрывом протянул Мирон Мироныч.
Потап отступил на шаг и недоверчиво покосился на соратника. Хотя тот и числился бабтистом, но подобной выходки от него не
— Что же вы стоите как вкопанный? — нарушил наступившую тишину председатель. — Заходите, поведайте нам о своих ратных подвигах.
Пострадавшего усадили в кресло, дали воды и сигарету. Потап присел на край стола, скрестив на груди руки и придав лицу самое серьезное выражение. Соратники угрюмо помалкивали, находясь еще под впечатлением погрома.
Коняка, несколько гордый своим положением, курил чинно и неторопливо, будто бывалый солдат перед новобранцами.
Наконец он затушил окурок, пригладил волосы и сиплым голосом заговорил:
— Спим мы, значит, спим…
— Фу-у, — скривился Мамай, — Мирон Мироныч, зачем сразу начинать с кульминационной части? Опишите сперва завязку, сделайте вступление.
— А чего описывать? Не было никакой завязки и никакого вступления.
— Что ж, если вам так больше нравится, то начинайте с самого вульгарного места.
— Спим мы, значит, спим…
— Сколько ей хоть лет? — перебил чекист.
— Кому?
— Кому, кому! Ну не собаке же вашей! Даме вашего сердца, если можно так выразиться.
Мирон Мироныч пожал плечами.
— Годов двадцать будет.
— Ка-ка-я ни-изость! — с плохо скрытой завистью воскликнул Куксов.
— Действительно, — согласился Потап, — похабщина какая-то выходит. Ваша распущенность не влазит ни в какие ворота. Двадцать годов! Конечно, будь она в три раза старше — ваш поступок не стал бы возвышеннее, но по крайней мере это было бы смешно. Вы, оказывается, страшный человек. Продолжайте.
— Нy вот, спим мы, значит, спим… — в третий раз начал Мирон Мироныч. — И тут — она.
— Ага! — вновь не удержался председатель. — Жeнa! Она застукала вас на месте! Ну, ну.
— Не, это она потом… стукала меня прям на месте… Чуть до смерти не застукала.
— Понимаю.
— Ну вот, вижу я — она. Вся такая голая, голая! Только чулки и белье споднее на ней. Является и давай орать: "Держите меня! Хватайте меня!"
— Бес-стыжая! — простонал Куксов, хватаясь за сеpдцe.
— Ничего не понимаю, — недоуменно пробормотал Мамай. — Кто явился-то?
— Да девка эта!
— Она что, в соседней комнате была?
— В соседней комнате был Вася, — молвил баптист, раздражаясь.
— Вася? Какой Вася?
— Сын мой.
— Ага. Выходит, она сбежала от Васи, а вы сбежали от жены?
— Никуда я не бегал. Я спал.
— Стоп. Давайте сначала. С кем вы спали изначально?
— Изначально? С законной супругой, с кем же еще!
— А потом?
— И потом.
— Итак, всю ночь вы провели с супругой. Так?
— Так.
— Но вы же только что утверждали, что изменили ей!
— Изменил, — настаивал Коняка.
— Как же вы умудрились это сделать, не покинув даже супружеского ложа? — насмешливо сказал Потап, начиная прозревать.
— Для того чтобы изменить, совсем не обязательно с кем-то переспать.
— Верно, верно. Следовательно, и переспать с кем-то — это не обязательно изменить. А? Kaк вам моя мысль? Запишите, при случае зачитаете ее супруге.
— Ну а дальше что было? — заерзал Харчиков, охваченный нетерпением.
— Дальше? Дальше она стала мне подставлять, всякие места…