Иду в неизвестность
Шрифт:
Всё чаще овладевает душою тоска, а сердцем — боль. Тоскуешь, оказывается, по родине, по дому. Смертельно скучаю по тебе.
В такие минуты единственной отрадой бывает сознание, что от родины, от тебя отделяет одно лишь море. Хорошо чувствовать близость родины.
Вот и сейчас сижу пишу, а из кают-компании доносится патефон — голос Плевицкой. Она поёт «Стеньку Разина». А я живо вспоминаю, как слушал её вместе с тобой в дворянском собрании.
Начал под руководством Визе заниматься музыкой.
Обрабатываю рукопись своей книги о Колымской экспедиции девятьсот
А перед сном неизменно вспоминаю тебя и с мыслями о тебе засыпаю. Вспоминай чаще и ты своего дикого, неуклюжего медведя с истинно любящим тебя, однако, сердцем.
РЕШЕНИЕ
Седов сосредоточенно склонился над своим крохотным столиком. В холодном полусумраке каюты тепло, по-домашнему жило, покачиваясь, желтоватое пламя свечки, укреплённой в незатейливом шандале на переборке у стола.
Георгий Яковлевич сидел, по обыкновению подперев свой большой лоб ладонью. Карандаш в другой его руке набрасывал на листе бумаги строчки — перечень припасов, необходимых к походу на полюс. Справа строчки заканчивались цифрами — весом. Список вышел небольшим и уместился на одной стороне листа. Закончив, Седов пробежал глазами по строчкам, где перечислялись:
— запасные одежда, спальные мешки, патроны, ружьё и винтовка запасные, кирка, топорик, ножи, магнитная аппаратура, секстан, хронометр, лыжи, два каяка с вёслами, мачтами, парусами и помпой, верёвка, огниво, спички, свечи, навигационный баул, хозяйственный ящичек с посудой и примусом, керосин и спирт для примуса, аптечка;
— мясной бульон Скорикова — 64 килограмма, сухари и галеты — 100 кг, печенье мясное — 22 кг, сало свиное Солёное — 40 кг, шоколад мясной и обыкновенный — 32 кг, сахар — 8 кг, чай и какао — 6 кг, соль — 3 кг, клюквенный экстракт — 1,5 кг, монпансье — 800 г, зелень и фрукты сушёные — 9,5 кг, мука Нестле — 8 кг, сухое молоко — 4 кг, мясные галеты для собак — 260 кг.
Выходило, что две нарты должны везти по 360 килограммов груза каждая, а третья — 330 килограммов. Провизии должно было хватить для трёх человек на четыре месяца, корма собакам — всего на месяц-полтора. Это последнее обстоятельство особенно беспокоило Седова. Озабоченно прикидывая, что и как можно было бы изменить, чтобы побольше взять корма для собак, Георгий Яковлевич с досадой обнаруживал, что по-иному ничего не выходит.
В каюту доносились обычные шумы рабочего дня на зимовке: из открытой двери камбуза слышалось позвякивание крышкой кастрюли, поварёшкой, либо ножом — Пищухин готовил ужин; слышался монотонный голос Шестакова — он без конца бубнил какую-то песню, шил в каюте чехол из парусины для каяка: изредка глухо стукала утеплённая дверь — Лебедев выходил сделать наблюдения; в чьей-то из кают потюкивал топорик — скалывали наросший на переборке ледничок: вздыхая, ворочался на своей койке кто-то из больных; а то резкий и властный, раздастся вдруг голос Кушакова у буфета или камбуза.
Все эти звуки, к которым привык уже Седов, проходили мимо его сознания. Мысли о снаряжении в предстоящий поход и о собственном неважном самочувствии совершенно
Постучавшись, в каюту втиснулся Кушаков. Он плотно прикрыл за собою дверь.
— Ну-с, как нынче ваше самочувствие? — поинтересовался доктор, доставая из нагрудного кармана тёплой куртки градусник и встряхивая его.
Седов, убрав лист с записями, перебрался на постель, предложил свой стул Кушакову.
— Ничего, сносно, — сказал Георгий Яковлевич, — по крайней мере, хожу — это уже отрадно.
— А боль в ногах при ходьбе всё та же? — Доктор протянул Седову градусник.
— Нет, нет, почти не чувствую её уже.
Георгий Яковлевич расстегнул меховую жилетку и две надетые на себя тёплые рубахи, примостил градусник под мышкой.
Кушаков разглядывал лицо своего пациента, бледное, осунувшееся, с выпиравшими скулами, обросшими рыжеватой щетиной. Ещё глубже запали потускневшие глаза, а на краях белков затаился мутноватый неживой налёт.
— Кашель, кажется, уже исходит, и скоро, думаю — к концу января, и вовсе выправлюсь.
Кушаков согласно покачивал головой.
— Так что ко времени выхода на полюс всё должно быть вполне нормально, — продолжал Седов уже больше по инерции, ибо ему не о чём было говорить с доктором, да и не было желания говорить с ним о чём-либо сейчас.
— Вы-то будете готовы, а вот остальные… — При этих словах доктор со значением поглядел на Георгия Яковлевича.
— Что, захворал кто-либо из двоих? — встревоженно вскинул глаза Седов.
— Да нет, — недобро усмехнулся Кушаков, — с этим всё в порядке, но вот душевное нездоровье одного из них меня не может уже оставлять равнодушным, а вас, Георгий Яковлевич, полагаю, тем более. — Доктор понизил голос: — Вы ведь слышали, должно быть, шум во время обеда команды?
— Слышал, — нахмурился Седов. — Правда, не вполне понял, в чём там было дело.
— Именно об этом я и хотел поговорить с вами, Георгий Яковлевич. Этот Линник, этот бунтовщик и арестант, простите, переходит всякие границы в своей гнусной наглости.
— Почему арестант?
— А как же, Георгий Яковлевич! Я, пожалуй больше чем кто-либо беспокоящийся о благополучном завершении вашего великого многотрудного дела, не могу более взирать равнодушно на то, как трескается оно и грозит вовсе распасться!..
— Да что случилось-то?
— За эти подстрекательства к бунту, за неподчинение начальнику непосредственному, то есть мне, вашему помощнику… — Кушаков едва не задохнулся от душившей его злобы. — Да его не в полюсную партию, а под суд следовало бы!.. — Доктор покрутил замутненно головой, прерывисто перевёл дыхание. — В общем, за обедом команды, находясь поблизости, я услышал, вернее даже, почувствовал какое-то недовольство среди матросов. Вхожу. «В чём дело?» — спрашиваю. А этот… хам, каторжник, кричит: «Это чем же нас кормят? Я, мол, готовлюсь на полюс идти, жизнью рисковать и потому не желаю питаться всякой бурдой!» Представляете?