Иду в неизвестность
Шрифт:
— Да, Георгий Яковлевич, разумеется, не беспокойтесь, — пробормотал Кушаков, слегка смутившись предложенной ему явно не свойственной для него ролью отца родного для людей, которых он почти ненавидел.
— Главное сейчас — дожить в мире и согласии, в общих трудах на благо науки до лета, с тем чтобы всем вам благополучно вернуться на родину.
— Я всё-таки надеюсь, что мы вместе с вами поплывём на родину, — произнёс Кушаков. Но видно было, что надежда эта казалась ему самому нереальной.
— И я, разумеется, надеюсь, — тихо сказал Седов, вздохнув. — Однако больше шансов на то, что вернёмся мы сюда уже поздней
Кушаков молча кивал.
— Но сами нас ни в коем случае не ждите дольше начала августа, — наставлял Седов. — С вскрытием бухты всеми правдами и неправдами выбирайтесь отсюда, зайдите на Флору — быть может, всё-таки привезут уголь — и уходите на родину. Третью зимовку многие могут не вынести. Не будет топлива — что ж, разберите избу на Флоре, набейте моржей, в конце концов, жгите самого страдальца «Фоку», не нарушая, разумеется, прочности корпуса. Тут много чего ещё можно сжечь — палубы, переборки кают, обшивку, двери, да и всю эту надстройку, наконец.
Создайте все возможные условия Павлову, Визе и Пинегину для научных походов. В светлое время, пока не взломает льды между островами, здесь можно обследовать немало. Инструкции я для вас, для Визе по научной части и для Сахарова по сохранению судна и управлению им заготовил. С прилётом птиц запасите побольше дичи — свежее мясо быстро поставит всех на ноги. Шестаков и Коноплёв всё так же плохи?
— Да, с трудом подымаются.
— Жаль. Что ж, придётся идти и без вспомогательной партии.
Седов вновь глубоко вздохнул, помолчал.
— Напоите меня чаем, что ли, да схожу разведаю путь, каков он, — поднялся со стула Седов.
— Через полчасика всё будет готово, — заверил Кушаков, направляясь к буфету.
Седов побрёл в каюту. Он сел за стол, раскрыл книгу приказов, принялся перечитывать свои инструкции и последний приказ по экспедиции. Дочитав, переправил дату со вчерашней на нынешнюю. Потом взял чистый лист и быстро набросал:
«Мой милый единственный друг!
Сего дня выхожу, наконец. Писем писать тебе не стану, ибо лучшим письмом будет мой дневник.
Выхожу, увы, не с теми силами, на которые рассчитывал в начале экспедиции, и, стало быть, иду теперь в неизвестность. Однако надежды на успех, а значит, и на скорую встречу не теряю.
До свидания. Всегда любящий тебя Георгий.
Бухта Тихая. 15 февраля 1914 года».
В ПУТЬ!
С усилием волоча лыжи, Седов подошёл к трапу, оставив за собой убегавшую в рассветный сумрак, за мыс, тонкую лыжню. У трапа встречали его небольшой кучкой тепло укутанные Пинегин, Павлов, Кушаков и вахтенный начальник Визе. У нарт возились с повизгивавшими от нетерпения собаками, запрягая их, Линник с Пустотным и Лебедев. Они выпрямились, когда приблизился к трапу начальник, ходивший проведывать дорогу, и, оставив своё занятие, ждали, что он скажет теперь.
Седов скинул лыжи, слегка морщась, ступил на заснеженный трап. Он выглядел утомлённым, хотя ушёл на разведку всего полчаса назад.
— Неприятная дорожка, — медленно поднимаясь по приступкам, проговорил Георгий Яковлевич. — Наторошено, намётано — леший ногу сломит.
— Господин начальник,
— Да, да, друзья, — приостановился, обернувшись, Седов. — Скоро мы с вами двинемся. Как только запряжёте — подымайтесь в кают-компанию.
Линник кивнул, матросы вновь взялись за шлейки.
— Владимир Юльевич, когда упряжки будут готовы, соберите всех, кто может ходить, в кают-компанию.
— Слушаю, Георгий Яковлевич.
— Температура воздуха не подымается?
— Увы, нет. Всё та же — минус двадцать восемь.
Седов направился в надстройку. На штагах тёмными лоскутами обвисли в заштилевшем воздухе праздничные флаги расцвечивания со слабо различимыми ещё красками.
В коридоре Седова нагнал Пинегин.
— Примите, пожалуйста, Георгий Яковлевич! — с этими словами художник протянул конверт.
Седов обернулся, внимательно поглядел на Пинегина. На лице художника он прочёл неодобрение, просьбу и смущение одновременно.
Молча Георгий Яковлевич взял конверт, шагнул в свою каюту, прикрыл дверь. Он затеплил свечу, снял полушубок, развернул письмо и, поднеся его поближе к огоньку, пробежал ровные строчки, выведенные рукой Пинегина:
«Многоуважаемый Георгий Яковлевич!
Я надеюсь, Вы не рассердитесь на члена Вашей экспедиции, если он сочтёт своим долгом сказать Вам, что поход на полюс при теперешнем состоянии Вашего здоровья нужно отложить на более или менее продолжительное время. Я думаю, что и Павел Григорьевич как доктор должен разделить моё мнение: не может же он не знать, что полюсы завоёвываются не только железным духом, но и крепким здоровьем.
К сожалению, он не удовлетворяет требованиям, предъявляемым к нему как к доктору, слишком честолюбив, иначе он просто запретил бы Вам вставать с постели. Я прошу Вас, Г. Я., подумать серьёзно под этим углом зрения и не смотреть на моё письмо как на страхи «мальчика» и «художника» — он искренне желает Вам только лучшего.
Бухта Тихая».
С письмом в руках Седов тяжело опустился на стул и долго сидел так, глядя на маленький портрет любимого человека — хрупкой красивой женщины с пышным узлом изящно прибранных волос на голове, в таком знакомом нарядном платье с кружевами, со столь милыми, умными, всегда понимающими его глазами. И не было почти никаких мыслей в утомлённой бесконечными раздумьями голове, а только усталость безмерная, желание поскорее отрешиться от всего, освободиться от того, что сковывает здесь, стягивает, оплетает липкими ремнями, длинными путами, тянущимися откуда-то издалека, из Петербурга, Москвы, Архангельска, из кабинетов, редакций, складов, контор…
Отвлёк стук в дверь.
— Все собраны, Георгий Яковлевич, — услышал он за спиной голос Визе.
Седов шевельнулся, стряхнул оцепенение.
— Прочтите всем мой приказ, — протянул он Визе книгу приказов, подымаясь.
В холодной кают-компании горело несколько свечей. Двенадцать человек, запахнувшись в пальто, в полушубки, в тёплые куртки, сидели вокруг сервированного стола. Седов прошёл на своё место, сел, оглядел членов экспе-диции. И больные, и здоровые, с землистым цветом лиц, осунувшиеся, с потускневшими взорами, они все напоминали сейчас неких чахоточных каторжников, утерявших надежду и на выздоровление, и на освобождение.