Иду в неизвестность
Шрифт:
— Николай Васильевич! — позвал он громко и надсадно закашлялся.
— Иду! — глухо донёсся голос Пинегина.
Тут же появился и он сам. Поверх тёплого коричневого свитера грубой шерсти на художнике надета была просторная голубая рабочая блуза. В руке он держал кисть.
— Слушаю, Георгий Яковлевич.
— Не хотите ли прогуляться к Рубини? — предложил Седов, натягивая поверх рубах тёплую телогрейку.
— А вы… уже можете выходить? — удивился Пинегин. — Разумеется, я к вашим услугам.
— Пригласите-ка и Владимира Юльевича.
Пинегин кивнул и скрылся.
Через две минуты они сошли втроём по приступкам оледенелого
Несколько минут шли молча, наслаждаясь тишиной, очарованием фиолетовых гор, подковой охвативших бухту.
Молчание нарушил Седов.
— Господа, я пригласил вас для важного разговора, — произнёс он, зябко зарывая подбородок в толстый шарф, подарок Веры. — Пора обсудить план дальнейшего хода экспедиции. Этого её состава нам сейчас достаточно, ибо считаю вас обоих наиболее… — Георгий Яковлевич запнулся, — …наиболее надёжными моими помощниками.
Пинегин и Визе, шагавшие по обе стороны от Седова, внимательно слушали, глядя на дорогу.
— Итак, январь на исходе. Через две недели я намерен выступить. Пойду с матросами Линником и Пустотным на трёх нартах с двумя каяками. Собак беру всех оставшихся. — Седов повернул голову к Визе: — Вас, Владимир Юльевич, прошу смириться с тем, что вы не идёте со мной к полюсу. О том, что так может случиться, я вам, помнится, говорил вскоре по прибытии «Фоки» в Тихую. Я вынужден принять такое решение, поймите. Во-первых, недостаточно собак, а во-вторых, для вас немало дела будет и здесь.
Седов вглядывался в полутьме в выражение лица Визе, пытаясь определить его реакцию на это известие.
— Что ж, я согласен с вашим решением, — проговорил тихо Владимир Юльевич. — Наверное, так действительно будет лучше.
— Вот и ладно, — сказал удовлетворённо Седов. — Таким образом, вы будете назначены руководить всеми научными работами экспедиции здесь, на Земле Франца-Иосифа. Что касается моих планов, то я намерен выйти, не дожидаясь появления солнца. Хочу вначале добраться до северной оконечности острова Рудольфа, до базы экспедиции герцога Абруццкого. Сделаю остановку, пополню, надеюсь, запасы провизии и керосина с брошенных им складов, ну и наберусь сил для решающего броска туда… — Георгий Яковлевич махнул рукою назад, по направлению к северу. — Вас же, Николай Васильевич, — повернулся Седов к художнику, приподнявшему голову при этих словах, — я попрошу возглавить вспомогательную партию, которая проводит меня до Рудольфа и поможет в снабжении группы и обустройстве её там, а затем отправит в дальнейший путь. Вы согласны?
— Согласен, — не задумываясь, сказал Пинегин.
— В спутники себе подберите кого-либо из наиболее здоровых матросов.
— Можно, думаю, взять Шестакова и, наверное, Коноплёва.
— Итак, когда мы выйдем с Рудольфа, а это будет начало марта, светлого времени станет уже достаточно для того, чтобы в день преодолевать в среднем по пятнадцати вёрст. Это расчётная моя скорость. По возможности будем охотиться по пути, ибо корма собакам хватит ненадолго.
Собственно, всё упование моё именно на охоту. — При этих словах Георгий Яковлевич глубоко, озабоченно вздохнул. — Если не будет охоты, придётся наиболее слабых собачек пускать
— А назад? — невольно вырвалось у Пинегина.
— Назад? — задумчиво переспросил Седов. — Назад мы будем идти в разгар арктического лета. Должен быть зверь. Должны быть полыньи, разводья, непременно будет зверь. Не думаю, что мы не сможем пропитаться охотой на обратном пути. Да и запасы останутся же какие-то. Нарту с остатками провизии, приборами и хотя бы одним каяком мы так или иначе потянем назад сами, если не останется собачек. Да нет! — воскликнул Георгий Яковлевич, будто не соглашался с кем-то. — Погибнуть от голода во льдах не позволим себе. Ведь выжили же Нансен с Иогансеном, питаясь и обогревая себя только охотой! Нет, друзья, обратный путь меня сейчас мало заботит, — нетерпеливо оборвал себя Седов, — только бы до полюса добраться! — Он вдруг зашёлся в тяжком кашле, пригибаясь от натуги.
— Георгий Яковлевич, — осторожно заговорил Пинегин, когда кашель прошёл, — извините меня, но я не могу не выразить нашу общую озабоченность состоянием вашего здоровья накануне выхода к полюсу. Не секрет ведь, что вы сейчас не вполне здоровы и потому весьма ослаблены. Не нам вас наставлять, но помилуйте, к полюсу следует выходить совершенно здоровым и полным сил. Вряд ли вы не согласитесь с этим!
Седов набычился.
— Поэтому мы берём на себя смелость просить вас повременить с выходом до тех пор, пока вы вполне поправитесь и наберётесь сил.
— Нет, нет, друзья, — поспешно возразил Седов, — не так уж я и плох, как вам кажется. К тому же доктор утверждает, что это лёгкая простуда и всё вот-вот пройдёт.
— Простите великодушно, Георгий Яковлевич, — вступил в разговор Визе, — по наше мнение о Кушакове как враче вы, должно быть, знаете. Во-первых, он ветеринар, а во-вторых, нам пока не ясно, из каких побуждений он затушёвывает картину вашей болезни, уверяя всех нас да и вас самого в том, что вы больны пустячно и что почти здоровы.
Седов нахмурился. Визе с Пинегиным встали на его больную мозоль. Действительно, в течение последних двух месяцев шёл странный поединок между доктором и остальными офицерами, стоявшими вахты по кораблю. И Визе, и Пинегин, и Павлов, вписывая в судовой журнал все дела и происшествия дня, неизменно отмечали состояние здоровья Седова. Эти записи странным образом чередовались с определениями Кушакова. Если один из вахтенных писал: «Начальник экспедиции чувствовал себя плохо, держались жар, температура, кашель», то на следующий день на вахте Кушакова появлялась запись: «Здоровье начальника заметно улучшается», хотя ничего такого не наблюдалось. Через день вновь появляется запись типа: «Начальник из-за боли в ногах не может ходить», а на вахте Кушакова запись утверждает, что начальник здоров, в то время как он вообще не выходил из каюты, ибо не в состоянии был сделать это.
Седов, разумеется, понимал, что в таком болезненном состоянии и при его слабости выходить в более чем двухтысячекилометровый поход по льдам безрассудно. Но мог ли он позволить себе не пойти или ждать неизвестно сколько, видя, как уходят драгоценные светлые дни?
Тяжёлые чувства, противоречивые мысли боролись в душе Седова в последнее время. Не мог он поведать обо всём этом сейчас своим спутникам. Он и сам-то не вполне разобрался в сплетениях своих тягостных раздумий, сомнений, чувств.