Иерусалим обреченный [= Жребий; Салимов удел; Судьба Салема; Судьба Иерусалима / Salem's Lot]
Шрифт:
Хенк понюхал воздух. Да, пахло чем-то неприятным, хотя он и не мог в точности сказать, чем. Запах был сухой и кислый, как вонь застарелого гнилья.
— Просто слишком давно закрыто, — он по очереди осветил все углы фонарем. — Надо бы проветрить хорошенько.
— Или хорошенько спалить. Пошли. Дай Бог ноги не сломать.
Они разгрузились так быстро, как только смогли. Через полчаса Роял со вздохом облегчения запер двери на новый замок.
— Ну, полдела сделано.
— Меньшая половина, — Хенк глядел на Марстен Хауз, сегодня темный и закупоренный. — Не хочется мне
Через несколько минут Марстен Хауз уже маячил перед ними в темноте, мрачный и угрожающий, и Роял ощутил первый настоящий приступ страха.
— Видишь хоть один огонек за ставнями? — почти шепотом спросил он Хенка.
— Нет…
Дом как будто наклонился к ним в ожидании. Хенк развернул машину у задних дверей. Никто из них не старался рассмотреть что-нибудь в свете фар. Сердце Хенка напряглось от страха так, как не бывало с ним во Вьетнаме, хотя там он боялся почти постоянно. Но тот страх был естественным. Страх наступить на отравленную колючку, страх получить пулю из русского ружья от какого-нибудь недоростка с неукладывающимся в рот именем, страх угодить в патруль под команду идиота, который заставит тебя выжечь дотла деревню, откуда конговцы смылись неделю назад. А теперешний страх казался смешным, детским. Ничто здесь не должно было пугать. Дом как дом: доски, петли, гвозди, балки. Никаких причин ощущать, будто каждый кусок штукатурки издает собственный аромат зла. Ерунда. Призраки? Он не верит в призраков. После Вьетнама — не верит.
Дверца пристройки оказалась открытой, и в красноватом свете фар выщербленные каменные ступени казались спуском в ад.
Оба взглянули друг на друга при свете лампочки в кабине, читая свой ужас на лице другого. Но они давно уже не были детьми и не могли вернуться, не выполнив поручения из-за иррациональных страхов: как бы они могли объяснить это при свете дня? Работа есть работа.
— Пошли, — сказал Роял, — разделаемся с этим.
Шипение гидравлического лифта показалось неуместным. Они ухватились за ящик. В свете фар лицо Рояла выглядело лицом человека во время сердечного припадка.
Ящик лег на грудь каменной глыбой. Обоим приходилось носить грузы и потяжелее, но было в здешнем воздухе что-то обессиливающее. Ступени оказались скользкими, грузчики дважды балансировали на грани падения. Но наконец ящик оказался внизу.
— Бросай, — выдохнул Хенк. — Я не пронесу больше ни дюйма!
С грохотом ящик стал на пол. Взглянув друг на друга, они поняли, что какая-то таинственная алхимия превратила страх в панику. Подвал наполнился тихим шуршанием. Крысы, а, может, что-то другое, о чем и думать невыносимо.
Они кинулись бегом по лестнице. Заскочив в грузовик, Хенк тронул было машину с места. Роял схватил его за руку:
— Хенк, мы не поставили замки.
Оба уставились на связку новых замков на сиденье. Хенк полез в карман и вытащил ключи — каждый с аккуратной этикеткой.
— О, Боже! — произнес он. — Слушай, а что если вернуться завтра утром?
— Не
Они выбрались из кабины, холодный ночной ветерок ударил по вспотевшим лбам.
— Иди к задней двери, — сказал Роял. — Я займусь парадной дверью и пристройкой.
Они разошлись. Только со второй попытки Хенку удалось вставить скобу в отверстия. Здесь, вблизи дома, запах времени и гнилого дерева казался материальным. Все истории о Губи Марстене, над которыми он смеялся мальчишкой, выплыли из темноты. И песенка, которой они пугали девчонок: «Берегись, берегись, берегись! Губи Марстену смотри не попадись! Берегись… БЕРЕГИСЬ…».
— Хенк.
Хенк резко отшатнулся, оставшийся замок выпал у него из рук. Он наклонился и подобрал его.
— Ошалел — так подкрадываться к человеку! Ты что…
— Послушай, Хенк, кто пойдет опять в подвал класть на стол ключи?
— Я не пойду, — сказал Хенк Петерс. — Я не пойду.
— Бросим жребий…
…Орел на монетке тускло мерцал в луче фонаря.
— Господи Иисусе, — тоскливо пробормотал Хенк, но взял ключи и пошел к дверям подвала.
Потолок нависал над головой. Луч фонарика выхватил из темноты стол, покрытый пыльной клеенкой. На столе сидела огромная крыса, — которая даже не шевельнулась под лучом фонаря. Просто сидела, как собака, и будто усмехалась.
Он обошел ящик с буфетом и направился к столу.
— Пошла!
Крыса спрыгнула и убежала. Теперь у Хенка дрожали руки, и луч фонаря метался по полу, выхватывая то грязную бочку, то полуразвалившийся стол, то пачку газет, то…
Он еще раз направил фонарь на газеты и перестал дышать, когда осветилось то, что лежало рядом с ними.
Рубашка… или не рубашка? Смято, как старая тряпка. Дальше — что-то, похожее на джинсы. И что-то, похожее на…
Сзади что-то щелкнуло.
В панике он кинулся прочь, швырнув ключи на стол. Но по дороге успел заметить причину шума. Одна из алюминиевых стяжек на принесенном ими ящике лопнула и лежала теперь на полу, показывая в угол, точно пальцем.
Весь покрытый гусиной кожей, он кое-как очутился в кабине, дыша, как раненая собака. Смутно слыша расспросы Рояла, он бросил машину на полной скорости за угол, оторвав два колеса от земли. Он не замедлил хода до самой Брукс-роуд. А там его стало трясти, да так, что он боялся развалиться на части.
— Что там такое? — спросил Роял. — Что ты видел?
— Ничего, — ответил Хенк Петерс, проталкивая слова частями сквозь стук зубов. — Я не видел ничего, и не желаю этого видеть никогда больше.
Ларри Кроккет собирался закрывать лавочку и отправляться домой, когда раздался стук в дверь и вошел все еще перепуганный Хенк Петерс.
— Забыл что-нибудь, Хенк? — спросил Ларри.
Когда Хенк и Роял вернулись из Марстен Хауза, оба выглядели как после сильной встряски. Ему пришлось дать им по десять долларов лишних и по блоку «Черной Ленты» и договориться, что было бы неплохо, если никто никогда об этом ничего не услышит.
— Я должен тебе сказать, — объявил Хенк. — Ничего не могу поделать, Ларри. Я должен.