Игорь Святославич
Шрифт:
Леса Подесенья и Поочья с маленькими городками и труднодоступными селами действительно были «иным» миром, и чем дальше от Новгорода-Северского с его княжеским теремом и каменным Михайловским храмом, тем более «иным». Это был мир тех самых «украин», где, по словам автора «Слова об идолах», «и ныне… молятся проклятому богу их Перуну, Хорсу, и Мокоши, и вилам, но творят это как бы тайно» {198} . Здесь имена этих и прочих языческих богов — Велеса, Дажьбога, Стрибога, — которые мы встречаем на страницах «Слова о полку Игореве», звучали живо и естественно, повседневно, а не в качестве поэтических метафор.
Но мир княжеских палат не был отделен непроницаемой стеной от мира маленьких градов тайных язычников. Это были части одного целого — мира тогдашней Руси, сообщение между ними осуществлялось постоянно, и, следовательно, они
Полуязыческий Лес был не единственным соседом новгород-северских князей. Их город стоял на Десне, в порубежье Леса и Степи — и чем дальше на юг, тем ближе становился еще один «иной» мир, еще более чуждый, еще менее христианский — и в то же время опять-таки не совсем чужой для князей из дома «Гориславича». Их военные союзники и свойственники, половцы, в мирные годы легко переходили границу, оседали на службе у черниговских и северских князей, смешивались с их подданными. И если на лесном севере последние сохраняли верность отеческим обычаям, то на лесостепном юге легко заимствовали половецкие. Точно так же и половцы перенимали обычаи, а то и веру русских, — но едва ли становились более верными христианами, чем они. Для Святославичей половцы оставались ближайшими нерусскими соседями — иногда друзьями, временами врагами и в любом случае родней. Завладевшие Черниговом Всеволодовичи могли счесться родством с византийской знатью или с королевскими домами Скандинавии, зато Святославичи — со степными ханами.
Невелика гордость. Поживших в средоточии Руси Святославичей наверняка глодали обида и недовольство. Стремление доказать, что и он в своем захолустье чего-то стоит, постоянно гнало Игоря по его княжеской жизни — то к добру для него и Руси, то к худу. Пример показывал брат, до конца жизни не забывавший, что мог бы сидеть в Чернигове. В свое время Игорь не упустит собственный шанс. Но пока — большую часть отпущенных ему лет — он жил в Новгороде-Северском, и стремление то украсить собственную малую землицу, то прославить себя на брани раз за разом загоралось в нем да и в сородичах, которых он возглавил после Олега. «Или мы не князи?» — этот риторический вопрос, толкнувший Игоря в бедовый поход 1185 года, вполне мог бы стать девизом всей его жизни.
С вокняжением Глеба Юрьевича в Киеве всю Центральную Русь охватил пожар усобицы. На севере Андрей Боголюбский со смоленскими союзниками пытался сломить непокорный Новгород, на юге его брат отстаивал Киев от посягательств Мстислава Изяславича, а их родня между тем делила уделы Киевщины. В этой распре пострадала и сестра Святославичей, жена умершего в январе 1170 года Владимира Андреевича Дорогобужского. Двоюродный брат покойного Владимир Мстиславич, ища новых владений, обманом выгнал вдову с телом мужа из Дорогобужа и присвоил ее имущество {199} .
Ольговичи вовсе не влезали в эту распрю Мономашичей. Поучаствовав в разорении Киева, они как будто ушли из большой русской политики, предоставив членам конкурирующего дома разбираться между собой. Единственный раз Святослав Всеволодович выказал неблагожелательство к Глебу, когда дал в Чернигове пристанище изгнанному им Михайловскому князьку Васильку — союзнику Мстислава из туровской княжеской линии {200} , но этим его вмешательство в распри 1169—1170 годов и ограничилось. Этой разумной политикой Черниговщина почти наверняка была обязана изысканному уму своего великого князя Святослава. Чернигов и Новгород-Северский копили силы. Святослав, как вскоре стало ясно, примерялся к киевскому престолу. Олег же не оставлял надежды в случае перехода кузена в Киев получить Чернигов. Надо думать, Святослав умело поддерживал это заблуждение. Их интересы, таким образом, пока совпадали — и Ольговичи слаженно уклонились от ратных дел прочих русских князей.
Однако это было именно накопление сил, и не только военных. Не позднее начала 1170 года Игорь Святославич женился. Супругой его стала дочь галицкого князя Ярослава Осмомысла. Как Ярославна она упоминается в «Слове о полку Игореве». Подтверждает ее происхождение и Ипатьевская летопись, называющая Владимира Ярославича шурином Игоря {201} .
В литературе Ярославна часто именуется Евфросинией. Имя это впервые всплывает в «Родословнике» императрицы Екатерины II, остальные сведения которого об этом браке, включая ошибочную дату его заключения (1184), восходят к «Истории Российской» Татищева {202} . Откуда взято имя, неизвестно. По одной версии, императрица приписала супруге Игоря монашеское имя ее матери Ольги; по другой, появление «Евфросинии» может быть как-то связано с княжескими помянниками. В Любечском синодике упоминается Евфросиния, жена князя Феодосия, который, однако, никак не может являться Игорем-Георгием. Итак, остается признать, что имя единственной в полном смысле слова героини поэмы об Игоревом походе, ставшей самым выразительным женским образом древнерусской литературы, нам неизвестно, как и имена многих других княгинь удельной эпохи.
Еще меньше знаем мы о жене младшего брата Игоря, Всеволода. Его брак был заключен примерно в то же время или немногим позже. В «Слове» она названа Глебовной. Первые комментаторы в 1800 году домыслили, что она являлась дочерью великого князя Глеба Юрьевича. В росписи Рюриковичей, приложенной к изданию, неизвестный автор заполнил лакуну, дав княгине имя Ольга. Правда, оно не встречается ни в одном источнике {203} . По поводу происхождения Глебовны можно только сказать, что версия издателей «Слова» весьма вероятна, но не является единственной. В первой половине 1170-х годов Святослав Всеволодович пытался вернуть в лоно черниговского дома оторвавшихся от него рязанцев. Он выдал за Романа, сына рязанского князя Глеба Ростиславича, одну из своих дочерей {204} . На дочери же Юрия Ростиславича Муромского черниговский князь женил своего старшего сына Олега {205} (именно он с наибольшей долей вероятности является Феодосием Любечского синодика; следовательно, это его жену звали Евфросинией {206} ). Так что Глебовна могла быть и дочерью Глеба Рязанского — тогда становится еще более вероятно, что устраивать судьбу младших братьев помогал Олегу Святослав.
Какие бы политические расчеты ни стояли за этими браками, «Слово» рисует их как идеальное, основанное на любви супружество. Прежде всего это касается брака Игоря и Ярославны. Хочется верить древнерусскому поэту, вложившему в уста княгини трепетный плач о не вернувшемся из похода муже. На пустом виде песнь о тоске и ожидании Ярославны вряд ли могла возникнуть. Конечно, в догадках такого рода нет ничего научного. Но «Слову» здесь хочется верить.
Восьмого октября 1170 года у молодой княжеской четы родился первенец, названный Владимиром. Это имя в черниговском доме редкое. Очевидно, дано оно было в честь галицкой родни — так звали и деда, и брата Ярославны, а также Мономаха, ее деда по материнской линии. В крещении младенца нарекли Петром {207} . Имя было наречено в честь священномученика III—IV веков Петра Капетолийского, память которого праздновалась 4 октября. Правда, в Любечском синодике Владимир Игоревич назван Антонием, на основании чего Р. В. Зотов предположил, что у Игоря было два сына с одним именем и Владимир-Петр умер в младенчестве {208} . Но Ипатьевская летопись внимательно следила за первыми прибавлениями в северском семействе. Скорее всего, Антоний — монашеское имя Владимира. Даже князья не слишком хорошо различали многочисленных одноименных святых, и покровителем Владимира Игоревича в семье, вероятно, считался апостол Петр {209} . Так и сам Игорь, судя по сохранившейся его печати, считал своим небесным покровителем Георгия Победоносца — «воинского» святого, давно почитавшегося Рюриковичами {210} .