Игра Бродяг

Литтмегалина

Снаружи, сквозь решетчатое окно, до нее донеслись крики — заключенных сгоняли на работы. Наёмница им даже немного позавидовала. Уж лучше б она брела сейчас в толпе вместе с остальными, путаясь в собственных ногах, и ее бы грубо понукал надсмотрщик с хлыстом, которым он так здорово наловчился щелкать возле самого носа — не своего носа, конечно. Все ж лучше, чем сидеть здесь, утопая в тревоге и грустных мыслях, когда даже отвлечься нечем. Но нет, из камеры ее не выпустят. Она же особенная преступница, самая преступная преступница в Торикине.

— Что самое удивительное:

меня нисколько не удивляет, что я при толпе свидетелей убила их градоправителя в момент, когда меня даже не было в городе! — ошеломленно помотала головой Наёмница. В какой-то момент происки Игры стали для нее обыденными.

В двери лязгнул ключ, отчего Наёмница так и подскочила на койке. Пришел тюремщик — левый или правый, сложно сказать. Они отличались друг от друга не больше, чем человек от его же отражения в зеркале. Странное ночное добросердечие тюремщика терзало ее своей необъяснимостью. Стоит ли воспринимать его как знак, что Игра пока не готова ее прикончить?

Для тюремщика утро выдалось бодрое. Он даже немного порозовел. При утреннем свете Наёмница рассмотрела, что глаза у него бледно-голубые. Но лицо все равно непримечательное, про такое и сказать нечего — в наличии, и ладно. Он принес еды: хлеб и какую-то гадость в миске. В желтоватой жиже плавали белесые куски чего-то плотного. Наёмница не определила, что это. Самый загадочный завтрак в ее жизни, но еще не самый противный.

«Лучше бы поменьше с ним болтать, — подумала Наёмница. — А то рано или поздно прилетит в зубы». Но промолчать она не могла. Она просто уже не могла.

— Эй, — сказала она. — Я хочу кое-что спросить.

Тюремщик взглянул на нее — без презрения, без интереса, без какого-либо выражения вообще.

— Мне что, устроить здесь запруду? — осведомилась Наёмница.

***

Вогт мог ощущать себя хоть трижды Богом — но не в это утро. Пахло затхлой сыростью, словно он оказался глубоко под землей. С трудом разлепив глаза, он увидел влажный, покрытый плесенью полок подвального помещения. На табуретке рядом с койкой горела, мерцая, свеча. Вогту показалось, что он продрых сотню лет, проспав все, что только можно проспать. Едва он попытался подняться, как тяжеленная наковальня обрушилась на его голову, заставив со стоном повалиться обратно на койку. Перед глазами заплясали красные пятна. Вогт не знал наверняка (как и полагается невинному пухлячку, выросшему за монастырскими стенами), но догадался, что пьяное веселье прошлой ночи как-то связано с этой неприятностью. Впрочем, не только с этой.

Вогт отдышался, отчего боль в голове слегка улеглась, и попытался восстановить в памяти события предыдущего вечера. Отчетливо вспоминалось лишь то, как плакал Рваное Лицо, но это никак не объясняло текущее положение. Пошевелив руками и ногами, Вогт обнаружил, что они связаны. Его замутило, и он с тоской начал размышлять о ведрах, тазиках и прочих емкостях, отчего его отвлекли шум и лязг отпираемой двери — как бесценное сокровище, Вогта хранили за семью засовами. Дверь распахнулась, и в каморку шагнул Рваное Лицо. В отличие от Вогта,

чья нежная гладкая физиономия и сегодня была нежной и гладкой, разве что приобрела приятный зеленый оттенок, внешний вид Рваного Лица соответствовал его внутреннему омерзительному состоянию.

Вогтоус улыбнулся приятелю, подняв в знак приветствия связанные руки.

— Не лыбься, — огрызнулся Рваное Лицо. — Все зубы повыбиваю. Хотя… — он усмехнулся, — с этим и без меня справятся.

Вогтоус проигнорировал его грубости, поинтересовавшись очаровательно-наивным тоном:

— Почему ты связал меня? Я тебе не опасен.

Рваное Лицо скривился.

— Никчемный жалкий глупец! Неужели ты до сих пор не догадался, кто я?

— Я догадался, — небрежно возразил Вогт. — Но я не понял, зачем ты связал меня. Ведь я на тебя не нападу.

— Тебе бы лучше заткнуть свою розовую пасть, безмозглый щенок! — вспылил Рваное Лицо. — Не усугубляй последние часы своей жизни. Их у тебя немного осталось.

— Если бы я попытался наброситься на тебя, — продолжил рассуждать Вогт, — это дало бы тебе моральное право причинить мне ответное зло. Но ты знал, что я не попытаюсь напасть. Тогда ты связал меня, чтобы я как бы хотел на тебя напасть, но как бы не смог. Этим тебе и пришлось довольствоваться в качестве оправдания твоим действиям. Ведь сейчас ты причиняешь мне вред, верно?

— Заткнись, — прорычал Рваное Лицо.

— Однако твоя логика никуда не годится. Как ни крути, ты атаковал меня первым. Даже если бы я напал на тебя сейчас, это засчиталось бы как самооборона. Так что это у меня есть моральное право навредить тебе, а не наоборот, — Вогт вздохнул. — Ты плохо придумал.

— Считаешь, ты очень умный? — оскалился Рваное Лицо.

— Да, я умный, — после короткого раздумья согласился Вогт и, чтобы утешить Рваное Лицо, добавил: — Впрочем, я могу быть каким угодно. Каким угодно. Выбирай.

Рваное Лицо рассмеялся, но кроме злобы в его смехе ничего больше не было. Его зрачки были черны и пусты, как высохшие колодцы. Вогтоус заглянул в них с тревогой, но за него, не за себя.

— Поймать тебя было так легко, как ни одного дурака ранее.

— Я умный, — возразил Вогт, уносясь в какие-то свои мысли. Иногда он посматривал на Рваное Лицо, и глаза его грустнели. Как будто впервые осознав, кто такой Рваное Лицо и для чего поймал его, Вогт сказал: — Ты еще можешь отпустить меня.

— Отпустить? — вторил Рваное Лицо злобным эхом. — Нет. Мне заплатят сто пятьдесят ксантрий за тебя. Я промотаю сотню, потеряю тридцать и двадцать потрачу, спаивая очередного недотепу. Как всегда.

— В твоей душе шрамов еще больше, чем на твоем лице, пусть они и менее очевидны, — пробормотал Вогт. — А ты все наносишь себе новые. Мне этого не понять. Зачем поступать с собой так же жестоко, как поступали другие? Пожалуйста, развяжи мне руки. Тебе станет легче, вот увидишь.

— Ты ведешь странные разговоры со своим врагом, — огрызнулся Рваное Лицо.