Игра Герцога
Шрифт:
Рукосуев наблюдал это со странным чувством восторга. Он почему-то был уверен, что эти зверьки не тронут его, но когда, растерзав унтер-офицера, они стали с писком подбираться к нему, подниматься на задних лапках и принюхиваться, обнажая кровавые пасти, помощник исправника, на миг отложив картину, стал судорожно искать, как выставить двойные рамы. Оглядываясь, он понял, что времени нет, и серые тушки, оставив бьющееся в конвульсиях тело Сороки, устремились на него.
В окне горел похожий на огромный сыр круг луны. Рукосуев, сделав шаг назад, ударил точно по этому кругу, стекло разлетелось со звоном, и осколки разрезали ему губу, нос, располосовали бровь, так что кровь струйкой
Вновь схватив и прижав к груди картину, Рукосуев, уже не оглядываясь, спрыгнул и полетел, чувствуя, как потоки холодного воздуха обдувают лицо. Миг, и сапоги приземлились в сугроб. Скинув с себя уцепившихся зубками за рукава, словно злые собачонки, тварей, с трудом вылез и побежал к выходу. Обернувшись у ворот и взглянув лишь на миг, он ожидал увидеть поток серых тел, льющийся из разбитого окна вниз. Но увидел лишь отдалённо похожий на огромного кота вытянутый тусклый силуэт.
Тишина до боли пугала. Положив аккуратно в сани картину и прикрыв её попоной, помощник исправника зачерпнул охапку снега и поднёс к лицу. Сильно обожгло, но свежо, приятно, и он с безумным восхищением посмотрел, как примялся в ладонях снег, запечатлев контуры его лица, словно посмертная маска. И она была вся в красных пятнах.
Уже через миг сани мчались по селу, а из окон замершего среди косматых неухоженных лип старинного особняка кто-то провожал его холодным и пустым взглядом.
Глава 12
Мой Мефистофель
Купец Авиналий Нилович Дубровин имел происхождение из рода староверов, относящихся к беспоповскому согласию. Со времён церковного раскола его предки не приняли богопротивных реформ патриарха Никона и полагали, что благодать из-за попрания древних отеческих канонов покинула православную церковь. Они считали, что больше нет, и никогда не будет священников, которым можно было бы доверять на пути к спасению, и все службы, требы и таинства совершали только внутри семьи. Дубровин как глава рода выступал духовным отцом для всех домочадцев, а также многочисленных слуг, которые по строгому отбору поступали к нему на службу только из старообрядческой среды.
Каждый вечер семья и прислуга собирались в домовой церкви, для которой выделили самую большую, светлую и щедро уставленную иконами и прочей богослужебной утварью комнату. Строгое правило никто не мог нарушить, при этом все торжественно облачались в особенную, служащую только для таких молитвенных часов одежду. Вот и теперь в домовой церкви горели свечи, на почерневших от времени ликах икон старинного письма поблескивали огоньки лампад, создавая строгий молитвенный уют. Авиналий Нилович, степенно обходя по кругу, чадил кадильницей в виде золотого купола-луковицы и тянул молитву. Её звуки плавно отражались от стен просторного помещения, возвращались эхом и создавали ощущение, будто голос главы семьи в унисон подхватывают невидимые певчие.
При всей строгости отношения к вере мысли Дубровина блуждали далеко от тем высоких, и думал купец, как отправится он в дом к Еремею Силуановичу. В этом было, конечно, нарушение дедовских канонов — не только в том, чтобы после очищающей душу молитвы ехать куда-то, но и вообще посещать собрание богоотступников. Но грех вполне простительный, ведь речь шла о торговых делах. Глава предприятия «Дубровин и наследники» был накрепко завязан по многим направлениям с Солнцевым-Засекиным,
Приглашение это доставили в красивый двухэтажный каменный особняк Дубровина после полудня; перед этим у Авиналия Ниловича произошла странная встреча на улице. Сейчас, чуть помахивая кадилом и заунывно протягивая псалмопение, он вновь вспоминал слова толстого, неуклюжего, похожего на чёрную птицу иногороднего господина:
— Ваше стремление к чистоте, старому благочестию, а главное — к тверёзости ума и сердца достойны всяческой похвалы! — лепетал этот тип, потирая пухлые ручонки. — Но вот господина Каргапольского, как видится мне, вы уже порядком довели до белого каления своей проповедью! Ей-ей, ну нельзя же в наше время так бескомпромиссно и грубо обижать столь славного винозаводчика! Надо бы помягче всё ж…
— Он никакой не винозаводчик, а самый истинный палач! — повторил тогда Дубровин свою излюбленную фразу. — Вы вот поезжайте в любую, самую ближайшую деревню, а лучше посетите их окрест с десяток-другой! Хорошо, если хоть в одной из оных вы встретите калеченного войной с турками, или услышите про убиенного на ней. А выбитых из колеи, раздавленных или вовсе погибших от пьянства отыщите с лихвой в каждой!
— Всё верно! — ответил тогда этот горбатый. — И сравнение Лавра Семёновича с палачом, вернее всего, подходит как нельзя кстати! Но всё дело в том, что сегодня вечером он намеревается, уж простите меня за откровенность, убить вас!
— Что? Что вы, позвольте, сказали?
— Так-так!
— Этот жалкий красномордый толстяк, который и сам имеет обыкновение прикладываться к бутылке, и намеревается убить… меня? Вы с ума сошли! Да он и при виде крысы в своих винных погребах испугается так, что побежит портки сушить! И будет визжать, словно деревенская девка!
Да, так он сегодня ответил этому незнакомцу…
— Убить, кхм.
— Что, батюшка, кого убить? — обратилась жена, вернув его из воспоминаний о встрече с Гвилумом. Она относилась к вере с преданным послушанием, и вслушивалась в каждое произносимое слово. Дубровин понял, что мысли его случайно вылились наружу. Посмотрел на её строгий сарафан и опущенную голову, укрытую серым повойником.
Ничего не ответив, купец повернулся к образам и низко поклонился. Это и спасло его — пуля, разбив стекло, пролетела в вершке от его плеча и с треском разорвала нижний край массивного оклада иконы.
Домочадцы упали на колени, но никто не проронил и звука. В среде старообрядцев принято ждать конца света в любую минуту, и, как понял Дубровин, все они приняли этот миг как знамение свыше. Но сам вмиг похолодел, осознав, что слова этого странного господина, видимо, имели под собой основание. Он косо посмотрел в сторону окна. Осколки устелили пол, и в них играл, поблёскивая, лунный свет.
Испугать Авиналия Ниловича было трудно, многое он прошёл и увидел в прошлом. Да и дед тоже воспитывал его в том духе, что вся жизнь дана только ради достойной подготовки к смерти. И можно хоть целый век радеть о спасении, но если в последний, самый важный момент стушеваться, и даже просто испытать страх — погибнешь душой для горнего света и жизни вечной.
Дубровин, по-прежнему держа на цепи чадящее кадило, вышел на балкон.
На этот аккуратный, украшенный лепными цветочными гирляндами балкон снизу вверх смотрел злыми заплывшими глазами извалянный в снегу Лавр Каргапольский. Винозаводчик стоял не один — по правое и левое плечи от него замерли, крепко ухватившись за ружья, шестеро человек. То ли он собрал и вооружил своих работников, то ли обзавёлся наёмниками, Дубровин не знал.