Игра Герцога
Шрифт:
«Аааууууг! Аааауг!» — донеслись надрывные птичьи крики, и Пётр стеганул коня. Его тут же, как жалкого котёнка, подхватила невидимая рука и, покружив в воздухе над кромками колышущихся деревьев, бросила в глубокий сугроб. Он утонул в нём по плечи и замер.
Послышались удары гигантских ног. Пущевик приблизился к чёрной повозке. Согнувшись в три погибели, старший лесной брат опустил косматую мшистую бороду до земли. Уголёк втянул носом тухлый болотный запах, недобро заржал, видя перед собой похожую на поросший лишайником камень
«Ааауууг!»
Но это не остановило пущевика, и он попытался сжать, обхватить скрюченными, скрипящими древесиной пальцами повозку. И тут же покрылся множеством искр, из мшистых ушей пошёл пар.
Филин едва успел поднялся с плеча, но уже в полёте его седые крылья вспыхнули, словно хорошо просушенное сено, и пронзительный «Ааауууг!» взметнулся над лесом вместе с горящим огоньком и растаял в свете луны, словно быстро потухшая звезда.
Пущевик в отупении поднял ладонь, которой тронул чёрную повозку и смотрел, как та с треском занимается пламенем цвета спелой болотной клюквы. Подняв её вверх, словно факел, он с воем, всё также ломая деревья, устремился в непроглядную тьму бескрайних северных лесов.
Пётр, с трудом сумев выбраться из сугроба, видел, как уходила далеко-далеко, занимаясь всё больше огнём, эта гигантская тёмно-зелёная истошно воющая гора…
Глава 21
Что в чреве твоем?
Все эти короткие зимние дни, лишь солнышко начинало едва озарять укутанную одеялами глубоких снегов опушку, и до ранних сумерек, что уже после обеда подступали к одинокой лесной избушке, накрывая её густой пеленой, Апа-травница молча сидела, облокотив голову на кисти рук. Мороз надувал красными круглыми щеками узоры, и она поминутно отогревала ладошкой кругляшок на окне. Тянущееся, как лён, молчание нарушали разве что потрескивание закопчённой свечи на глубокой тарелочке с каёмочкой, писк мышей да вздохи и недовольное кряхтение домодеда на простывшей печи. Это был тот самый домовой дух, что бежал из трактира, захватив своих кошек-помощниц. Он искал спасения, и, уже почти выбившись из сил, набрёл на избушку лесной травницы, где и нашёл приют и покой.
— И сколько же можно вот так, без пользы, ждать-то, голубушка? А, матушка? Да посмотри ты хоть на меня! Эх… не явится он, по всему же ясно! — ныл домовой старый дух в серой рубахе, ни разу за все эти дни так и не удостоившись даже взгляда, не то что ответа! Потому он печально смотрел из-под густых пепельных бровей на опущенные, словно коромысло, плечи хозяйки, да ругался, что ни дров, ни хвоста не запасено, и воды натаскать нужно, да и обед не варился.
Кошки-коловёртыши лежали, прижавшись к холодной печке, и тревожно спали, шевеля ушками и усиками.
— Ты бы хоть делом развлеклась, а так и совсем зачахнешь в думушках своих невесёлых! — трындел одно и тоже домодед. — Ишь как исухала-то! Ну сама ж рассуди: явится гостенёк, добрый молодчик твой, а тебе и на стол собрать ему неча! Разве ж так годится, матушка? Ну?..
Не слушала Апа-травница доводов. Знала она, сама только не понимая, как и от кого, что должен сыскать к ней путь-дорожку юноша, охотник не от мира сего, чтобы она заговорила ему пулю серебряную на злого ворога. И никто во всём мире подлунном не сумел бы поколебать её решимости! Только уж все приметы к тому, что быть гостю вскоре, явлены были, а он не шёл. Филин ночью садился на крышу, рвал её когтями и кричал, тяжёлая поступить пущевика вдали слышалась, смурной гарью со стороны города истошно тянули ветры… А не было, не было охотника, нуждающегося в скорой поддержке и мудром совете.
Была Апа-травница по летам глухой старухою,
Стоял её домик посреди лесной опушки на курьих ножках. Только вот к курице — неразумной птице домашней, не имели те ножки отношения. Поставлена была изба богатырями древними на четырёх обрубленных по корням дубовых пнях, и были те пни по особому старорусскому правилу смолью крепко окурены, чтоб стоять им без сносу столько веков, что хоть весь платок узелками извяжи, а не сосчитать! Потому только курьими эти ножки и звались.
Нет, по всему выходило, что не придёт уж к ней молодец. Но не оттого, что вовсе и не должен был! Нарушение вышло лукавое на его путях-дорожках к ней. Уж он и след взял, и нюх его охотничий острый не подводил, да сбит кем-то был — то ли чарами, да то ли попросту людьми недобрыми.
— Да ты ж куда это, голубушка, собралась?! — домодед от неожиданности чихнул и чуть не упал кубарем вниз, когда Апа-травница вдруг поднялась с топчана, расправилась во весь рост до самого потолка. Вышла, постояла на пороге, вернулась. — Эх, чую, намерения твои неверны! Иль собралась куда… в ночь непроглядную! В такую-то стужу, в такие-то снега! Осядь, матушка! Жди уж лучше! Повремени ещё чуть, глядишь, на иной день всё ж и явится!
— Нет, дедушко, вышли все сроки! — Апа подошла к шкафчику, сунула за пазуху какие-то волшебные травы-снадобья. — Ясно мне, что и так просидела-прождала я лишнего! Вечор уж мне надо было сбираться в путь-дорогу! Теперь уж и не видит сердце, поспею ли, помогу ли кому…
— Ох-хо-хо… оставалась бы дома, голубушка!
— А ты лихо-то не кличь! Будешь за старшого тут! Чего разленился! Вымети полы, печь остатками дровушек истопи пожарче, да смотри мне, без шалостей твоих чтоб! — она погрозила пальцем, блеснул ярко перстень с камушком.
— Ты уж не сомневайся в старике, сударушка моя! Только уж, коль тебя не убедить, ты уж береги себя, родная, да возвращайся поскорей! И чтоб цела-невредима!
Апа выкатила из тёмного угла громоздкую деревянную ступу, осмотрела придирчиво, сняла с крючочка рушник, да протёрла им пыль. А как крутанула длинной юбкой, обнажив крепкие ножки, и запрыгнула в ступу, дверь сама собой распахнулась, впустив и в без того выстывшую избу холод.
— Не ленись, слышишь, домодедушко! А то ноешь да ноешь только! Дверь за мной плотнёхонько прикрой, приберись, да мышкам сказку на ночь прочти! — добавила хозяйка, схватив и будто взвесив в ладонях метлу. — И на стол собери, что есть, того ведь гляди, не одна я вернусь!
Домодед спрыгнул с печи, и раскланялся в пояс так, что ловко размёл бородой по углам пыль, и пол тотчас стал блестящим. Закрыв за хозяйкой дверь, накидал грубо и нескладно чуть заиндевелых дров в печь, но зажёг их вмиг, лишь щёлкнул потрескавшимися ноготками на толстых пальчиках. Взобрался на топчан, помнящий ещё тепло хозяйки, и, вздыхая, смотрел горящими, как тёплые печные угольки глазами, в затягивающийся от мороза кругляшок на окне. Кошки-коловёртыши по-прежнему спали, и не боясь их, мышки выбрались из-под печи, уселись, пожав хвостики, у тарелочки с каёмочкой. Под треск коптящей свечи в густом полумраке слушали, попискивая от восторга, долгие лесные сказки.