Игра на двоих

Bizzarria

После я игнорирую работу на кухне и сразу отправляюсь в Штаб. Узнаю последние новости, прослушиваю сообщения и просматриваю ночные эфиры — отчего-то Койн считает, что я могу услышать и увидеть в них больше остальных. Или понять какой-то скрытый смысл. Я не против: необходимость предельной концентрации помогает не думать о смысле всего происходящего и не испытывать боли. Бити взламывает систему безопасности, Плутарх держит связь со шпионами и оказывает посильную помощь Дистриктам. Половина из них уже открыто восстала против Капитолия и теперь усиленно бьется против все новых и новых армий миротворцев, прибывающих из столицы по земле или по воздуху. Кому-то нужна еда, кому-то — лекарства, кому-то — оружие. Но

нам тоже кое-что нужно. Нам надо, чтобы взбунтовались все Дистрикты. Каждый из оставшихся одиннадцати. Не только самые дальние, но и ближайшие к столице — Первый, Второй. Для Капитолия они — главный источник сил. Мы должны лишить Сноу всего, и для этого нам нужна Китнисс. Но она не с нами. Девушку продолжают накачивать лекарствами, с ней работают практически все врачи Тринадцатого Дистрикта, но она никак не приходит в себя. Не потому что не может: просто не хочет. Я разговариваю с главным врачом, пытаясь выяснить, в чем причина, и можно ли что-то сделать, но быстро понимаю, что он не ответит. Никто не ответит на мой вопрос, кроме самой Эвердин. Ведь ни один человек из тех, кто сейчас пытается вернуть девушку к жизни, не знают, что ей пришлось пережить. Никто. Даже я не в силах понять ее до конца. Так же, как и не в силах помочь ей, пока она сама не захочет жить и бороться дальше.

Мне разрешают взглянуть на нее, но не заходя в палату — через маленькое окно в стене. Длинная больничная сорочка, взлохмаченные волосы вместо аккуратной косы, осунувшееся лицо и затравленный взгляд. Она похожа на сумасшедшую даже больше, чем Энни Креста. Несколько дней спустя ее классифицируют как умственно дезориентированную и выписывают из госпиталя. Но ничего не меняется: девушки как не было в Штабе, так и нет. Единственное отличие в том, что теперь мы не знаем, где ее искать: каждый раз она находит все более укромный уголок, где и прячется, не желая ни говорить с миром, ни даже смотреть на него. Койн решает дать ей еще немного времени, но я вижу, что ее терпение на исходе. И что бы ни обещала эта женщина, я точно знаю: в случае необходимости она велит мне занять место Сойки-Пересмешницы. И неважно, что я совсем не хочу спасать этот мир.

Во второй половине дня я ухожу из Штаба и присоединяюсь к младшим жителям Тринадцатого, спешащим на очередную лекцию, посвященную войне. Место, в котором мы сейчас находимся, напоминает военную казарму не только аскетично-безликим внешним видом, но и всей своей жизнью. Железная дисциплина, строгое расписание, уважение старших по возрасту и званию, беспрекословное подчинение командирам. Даже здесь, в Дистрикте, есть тыл и фронт, и у подрастающего поколения — всего два пути. Здесь есть врачи, учителя, фермеры, повара, солдаты, шпионы, хакеры, пилоты и инженеры, но все они либо являются частью армии, что ведет многолетнюю войну, либо работают на благо армии, снабжая ее всем необходимым для победы.

Как и остальным достигшим четырнадцатилетнего возраста, мне присваивают звание «солдат» и обучают теоретическим и практическим основам военного дела. В силу недавних обстоятельств меня временно освобождают от интенсивных силовых тренировок, и я использую это время, чтобы лучше узнать место, в которое попала. Благодаря коммуникафу, особому идентификационному номеру и личному вмешательству Койн, меня беспрепятственно пропускают почти в любое место, от подземных ферм с огородами и стадами скота до лабораторий, где изготавливается оружие. Я говорю «почти», потому что только много позже мне становится понятно, что у Президента — как и у Дистрикта — гораздо больше комнат, полных страшных и не очень тайн, чем кажется на первый взгляд.

Вечера я провожу в Штабе. Президент несколько раз делает мне замечание, напоминая, что в расписании есть пункт «Размышления» — немного свободного времени перед ужином, на что я отвечаю: «мне это не нужно». И, притворившись,

что не вижу ее поджатых губ, устраиваюсь рядом с Бити, цепляю на голову громадные наушники и наблюдаю, как гений пытается наладить связь между Тринадцатым и остальными Дистриктами. В этот момент от мужчины исходят волны спокойствия и уверенности, и я невольно поддаюсь им, стараясь заглушить тревожные мысли, что посещают меня каждый раз, стоит мне перестать что-то делать. Потому я и не желаю останавливаться. Даже самые простые, повседневные, монотонные, отработанные до механизма движения помогают мне не сорваться, не свернуть с пути, который я избрала.

После безвкусного ужина снова прихожу в Штаб и задерживаюсь там до самой ночи. Стараюсь быть полезной. Я не гений-изобретатель, не организатор повстанческого движения и не солдат с многолетним опытом, а потому мне предстоит ещё многому научиться. И я стараюсь. Только бы ещё приучить себя не думать о Хеймитче в такие моменты. Но нет, память услужливо подсовывает яркие картинки. Я не хочу этого видеть. Теперь мне кажется, что ментор заставлял свою подопечную учить всю эту теорию не просто так. Он предполагал, что не вернётся с Арены, и хотел, чтобы я была в состоянии понять все происходящее вокруг: мне ведь ещё выживать в этой войне. Возможно, в одиночку.

Я прошу Койн дать мне ночное дежурство, но она молча указывает на часы и на дверь. Мне не остается ничего, кроме как послушно кивнуть и уйти в свой отсек. Перед сном заглядываю к родителям. Услышав скрип железной двери, мама спешит в прихожую и чуть не сбивает меня с ног, желая поскорее обнять. Прямо как в нашу первую встречу после моего возвращения с Арены. Тогда она смотрела на меня с таким страхом, будто я была не более чем бестелесным призраком. Я нашла в себе силы для улыбки, но не смогла сказать ни слова.

— Ты жива. Жива. Жива… — все повторяла она, заливая слезами мою униформу. Я молча прижимала ее к себе и долго, очень долго не хотела отпускать.

Я не стала говорить им о Хеймитче, зная, что не выдержу сочувствующих взглядов, а любые слова покажутся сейчас неуместными и даже глупыми, и вместо благодарности я испытаю лишь раздражение. Возможно, они узнали об этом позже от кого-то другого, — мне это неизвестно. Но с того дня я каждый вечер захожу к ним просто для того, чтобы обнять. Они — единственные, чьи прикосновения я могу выдержать.

В десять тридцать отключается свет и я сворачиваюсь клубочком на слишком широкой кровати. Матрас кажется жестким, а одеяло словно сделано из бумаги. Болит спина. Я прижимаю колени к груди и обхватываю их руками. Словно так теплее. Словно так безопаснее.

Я занята даже по ночам. Я схожу с ума. От боли, от страха, от одиночества. От кошмаров, которые становятся все ярче и реалистичнее. В моих снах больше жизни, чем во всем Тринадцатом Дистрикте. Я не засыпаю — я теряю сознание и оказываюсь в каком-то другом месте. Там мир, и краски, и Хеймитч. Мне не хочется оттуда уходить, но я знаю, что умру, если не проснусь. Очень холодно. Я не смогу согреться, пока он не окажется рядом и сердце снова не забьется. Но это мне только кажется. Утром меня как обычно будит пронзительный звон будильника и я иду навстречу новому серому дню.

— Эй, солдат Роу, не спать на дежурстве!

По сухим губам пробегает тень улыбки. Рубака. Это он держал меня за руку, когда электрическая волна отшвырнула нас от дерева. Его ударило сильнее, и мужчине пришлось провести неделю в госпитале. Я навещала всех, но у постели темнокожего проводила всегда на пару минут больше. Возможно, потому, что он напоминал мне о менторе, а я ведь до сих пор не решила, стоит ли думать о Хеймитче сейчас, когда у нас нет возможности попытаться спасти его, или нет. В любом случае, как только Рубаку выписали, тот, не спрашивая ничьего разрешения, стал моим постоянным спутником и, по совместительству, телохранителем.