Игра в игру
Шрифт:
– А могли бы и не, – отрезала Маша. – Извини, я хочу принять душ, жара.
– Разве? – удивилась Лиза, которая несколько часов гуляла со своими романтичными героями в зимнем парке и не слишком осознавала, откуда явилась Маша.
Ее кровиночка под два метра ростом бесплотно скользнула между матерью и стеной в направлении ванной. Обернулась:
– Кстати, мам, не нервничай из-за денег. Папа заплатил за то, что не появится ни в ЗАГСе, ни за столом у Оксаны, столько, сколько считал нужным. Проникаешься? Отсутствие себя, драгоценного, он оценил в очень большую для нас с тобой, но не для него сумму.
Мать не в первый раз за последнюю неделю заметно передернуло.
– Я нашла формулу покоя несколько лет назад, ты же знаешь. С
– Умница ты моя.
– Доченька, отец чем-то тебя обидел? Ты хотела видеть его и в ЗАГСе, и за столом у Оксаны?
– Да нет, ему действительно нечего делать в незнакомой компании. Он предлагал встретиться с тобой и со мной, обсудить что-то. Я сказала, что ты запойно пишешь и вряд ли выберешься. Папа нашел мужество не рыдать, не рвать на себе волосы. И бодро сообщил, что положит деньги на мой счет.
– Правильно, – не очень искренно одобрила Лиза. Сама просила дочь не устраивать ей встреч с Эдиком, но, когда та за нее отказывалась, почему-то раздражалась. – Согласись, он милый и не жадный человек.
– Ты полагаешь? Твоя пронзительная благодарность за его подачки выводит меня из равновесия. Многие папы с рождения кормят, поят, одевают, развлекают и учат своих детей. Есть такие, кто обеспечивает их жильем, машинами, работой.
– Когда-то мне бабушка на похожие выступления отвечала: «И есть папы, которые пьют, бьют, из дома гонят. Бросают, алиментов не платят, а в старости приползают невесть откуда и требуют содержания и ухода. Не смотри на тех, у кого лучше, смотри на тех, у кого хуже». Но я помню, как бесил меня запрет равняться на счастливых. А совет искать утешения в чьих-то злосчастьях казался верхом непристойности. Поэтому только спрашиваю: Машенька, что произошло?
– Повторяю, ничего.
– Ладно, ты привыкла все держать в себе, не буду лезть в душу. Звонил Игнат. Он собирался пригласить нас в кино. Я отказалась под предлогом традиционного одинокого ужина в ресторане. Надеюсь, это правильно.
– Он только что звонил мне на сотовый. Я согласилась.
– Классика! – радостно воскликнула Лиза. – Но мне как-то непривычно. Я повадилась сбегать из дома по пятницам, чтобы ты могла устраивать свои вечеринки. А теперь и ты уходишь и я.
– Как тебе Игнат? Нравится? – не выдержала Маша.
– Употреблю вечное материнское: «лишь бы тебе нравился». Я его пока знать не знаю. Да и ты тоже. Но можешь быть уверена в моем полнейшем невмешательстве в ваши отношения. Умная свекровь держит невестку в тонусе претензиями. Умная теща бывает тише воды ниже травы.
«Все-таки я злая, – подумала Маша. – Папа, желая мне добра, предостерег. Тут что-то личное. Вдруг от него боготворимая женщина сбежала с молодым актером? Мама не способна влюбиться в моего мужа, табу на любые чувства, кроме дружеских. А я уже готова родителей ненавидеть. Что любовь с нормальными людьми-то делает». Дочь оглядела свою маму, вообразила ее соревнующейся с водой и травой в непритязательности и захихикала. Лиза перевела дух. Она заболевала, когда кто-то рядом был унылым. И маниакально пыталась человека растормошить и насмешить. Иногда удавалось. Но чаще случалось как теперь – она делала паузу в клоунаде и говорила серьезно, что думает, а люди вдруг начинали ржать. Под хихиканье она успокоилась и сразу догадалась:
– Маш, отец, вероятно, сболтнул какую-нибудь бестактность про Игната? Не расстраивайся. Признанный дизайнер, вроде него, по натуре мало чем отличается от начинающего артиста. В общем, сам такой и сам сякой. Понимаешь, Эдик никогда не ударит звуком специально, расчетливо. Слова выражают только его настрой в данную минуту. Через часок очухаешься от того, что услышала, станешь выяснять отношения, а он потрясение восклицает: «Я ничего подобного
– Ага.
Маша вернулась к Лизе, потерлась щекой о ее макушку и быстро скрылась у себя. Ее травила досада. Назваться злой, простить отца, снять подозрения с матери и жениха – нелегкий труд. И он оказался напрасным – Эдуард Павлович Шелковников позволил себе быть собой, только и всего. Он не нуждался в ее прощении, ибо не догадывался, что оскорбил Лизу и Игната. Они не нуждались в оправдании, потому что не провинились и не собирались. Любовь ничего не делала с нормальной Машей, являясь ее собственным состоянием. «Я поторопилась с обвинениями, но буду мыться, а не топиться», – героически решила девушка.
Легкие угрызения совести из-за того, что поверила возведенной на Игната напраслине, под струйками теплой воды, при массаже детской поролоновой губкой как-то биохимически, незаметно превращались в стремление доставить жениху удовольствие. Эстетическое как минимум. После душа Маша облачилась в свое самое дорогое белье, самое модное платье. Обулась в сногсшибательные туфли, забыв, что первой с ног они сшибают ее. Посмотрелась в зеркало и почувствовала себя человеком, исполнившим свое предназначение и раздавшим все долги. На миг даже умереть захотелось. Но пора было бежать на свидание. Цейтнот – лучший стимул к жизни. В молодости, разумеется, когда полно впечатлений, когда проблему в спешке можно не заметить, а заметив, просто обогнать. Терзающий, с материнскими генами перенятый дар спотыкаться о чужие боли девушка интуитивно реализовала, поступив в Медицинскую академию. Поэтому казалась писательнице Шелковниковой слишком безмятежной. А маме Лизе – обделенной беззаботностью. Это двойственное чувство и захлестнуло ее, когда она целовала дочь перед уходом. Маша повернулась спиной, и Лиза неожиданно для себя истово перекрестила эту спину, прошептав: «Что мне остается делать? Денег у меня нет».
Часа через два вгоняющий в озноб эпизод, в котором нищая похмельная мать тайно крестит узкую спину изгоняемого ею к богатому отцу на постоянное жительство сына, был готов. В трактовке Лизы невезучая баба и пьянствовала-то, и ругалась специально, чтобы мальчик бежал от нее без оглядки и жалости. Писательница решительно выключила компьютер. Сказала Игнату, что отужинает в ресторане одна, уважит привычку, значит, надо исполнять. Не лгунья же она, а просто фантазерка. Пачкать этот безотказный инструмент самооправдания Лиза не любила. Да и обожженные кислотой руки Ильи Борисовича из сознания не шли и к вечеру доняли ее, как зреющий фурункул: вроде и не болит сильно в конкретном месте, а без анальгетика не житье. Только приняв лекарство, соображаешь, насколько измучилась.
Лиза не очень старательно принарядилась – «маленькое черное платье», которое у нее было синим, босоножки на высоченном каблуке. В отличие от Маши, недавно выплясывающей перед зеркалом, она стояла смирно, но недолго. В итоге простонала: «Нет, не могу», сняла обувь, натянула тонкие чулки, вновь пристроила ступни в изящную вязь кожаных ремешков. Тут у нее автоматически расправились плечи и вскинулся подбородок. У кого-то осанку «делают» каблуки. У нее – чулки. Заставить эту женщину сочетать выходную одежду и шпильку с голыми ногами не представлялось возможным, что бы ни творилось на мировых подиумах. «Ты – раба замшелых условностей», – издевалась дочь, намерившаяся светить в театре обнаженными коленками. «Скорее я их закадычная подруга», – возражала Лиза. «Ну, дружи», – снисходительно дозволяла Маша, незаметно засовывала в сумку колготки и торопливо надевала их в подъезде из солидарности с отсталой матерью. Снять, правда, перед возвращением домой забывала, но Лиза вполне педагогично замалчивала этот промах.