Игра в классики на незнакомых планетах
Шрифт:
В тот вечер, когда загудел на плите полусоженный чайник (будто мы только что чай не пили!), когда под ванной загорелась тонкая полоска света, я ощутила тепло чужого присутствия, и это было настоящее тепло, будто прежде времени включили батареи.
— Своим-то позвони, — сказала я, когда вечер уходил в ночь и мы сидели на кухне. Она сделала какой-то неопределенный жест, и всякий раз потом, когда я пыталась заговорить о ее доме, мне не доставалось ничего, кроме этой неопределенности.
Так мы жили около года. Она, как кошка, — вошла, свернулась клубочком и осталась.
При этом она вовсе не казалась человеком, способным разрушить чье-то одиночество, сидела по несколько часов, забравшись с ногами на табуретку, разглядывала что-то свое за надежным прикрытием черных очков.
Ты как хочешь это назови...Однажды, когда мне вконец осточертела действительность, мы пошли в кубинский паб. Бесстыдно, безгранично забылись; напились мохито, сбросили туфли с каблуками и танцевали под «Че Гевару», прося ставить песню еще и еще. О нас многое можно было подумать, и все неверно.
Постепенно — будто разматывались не спеша cемь покрывал — я узнала, что по профессии она — художник. Что семья ей досталась... в общем, из тех, в которым художникам лучше не жить. Что она старше, чем кажется. Что так же, как и я, она зависла где-то посередине действительности, без проторенного пути. И естественно — ее имя, только оно оказалось таким обычно-советско-рабочим, что абсолютно ей не шло, и вообще непонятно было, можно ли из всех имен на свете подобрать для нее подходящее.
Я называла ее ребенком. Называла — эльфом.
Через какое-то время у меня появилось иллюзорное, но стойкое ощущение, что я ее знаю.
И странности, конечно, — но на них я тогда не обращала особого внимания. Не было времени.
Однажды мой эльф пришел и сказал, что у озера были русалки.
— Какие русалки? И зачем тебя вообще к озеру понесло?
— Они танцевали и пели. На берегу.
— Господи. Это даже не озеро. Это водохранилище. Чтоб больше одна туда не ходила.
Ну да; и кроме русалок, что-нибудь да было. Как-то ночью мы сидели на кухне, и она сказала, что слышит музыку. Тишина стояла ватная, даже холодильник не гудел.
— Это от соседей.
— При чем здесь соседи? Это твоя музыка. Собственная.
Она вроде бы даже была довольна. Тогда на ее лице впервые появилась улыбка, которую я не любила. Будто она знает что-то, и знает, что я в это никогда не поверю, и за это меня жалеет.
Меня это не слишком беспокоило. Беспокоишься о чем-то неадекватном — но ей все это было абсолютно адекватно, если вы понимаете, о чем я. Мне она сама казалась ненамного реальней русалок на озере.
Как-то я увидела, что она рисует. Наклоняться над плечом — вообще входить в комнату, когда ее прижимало и она хватала карандаш, как сердечник хватает пузырек с нитроглицерином, — я зареклась очень скоро. Мое,
Страшнее всего были птицы. Невероятно натуральные комки серых и черных перьев, заштрихованные так, что любой психолог испугается. Глядя на этих птиц, я отчетливо понимала — если сейчас она не вернется домой, я не буду знать, где искать.
Просто — не найду никогда.
— Ну и где тебя носило?
— Ну, — кокетливая, чуть извиняющаяся улыбка. — Ну... ты же знаешь.
— Вот именно, что я не знаю ни хрена! Ты время видела?
— Ну... у меня сотовый сел. Не сердись.
Мне всегда приходилось приезжать обратно. И в какой-то момент, помнится, меня так измотало вечное зависание между двумя странами, что я решила остаться хоть где-то, но — приземлиться уже. Сколько можно.
Тем более что — огромная квартира стоит пустая, после смерти отца и Саньки. Платить за воду и газ — это не то что по четыреста евро выкладывать за маленькое студио на улице Депар позади метро «Монпарнас».
Я решила жить дома.
Жить не вышло.
Было у меня — вроде как у той девочки из страшной истории с зеленой пластинкой. Всякий раз, как я уезжала, я кого-то не заставала по возвращении. Сначала бабушки. Потом Саньки. Потом отца. Однажды я себя спросила — а уехала бы я, если б знала?
И не смогла ответить.
Потому что там... ну что рассказывать, если я в «Шарль де Голле» начинала плакать от запаха моющего средства в коридоре — потому что это был мой запах; потому что нигде, кроме Франции, таким средством не пользуются. Там я будто... становилась собой.
И если совсем честно — я-то в чем виновата? Если кто и виноват, так наша российская армия. И отец — потому что не сумел отмазать. Я же говорила им. И Канада была вполне реальным вариантом. Конечно, беженцам на первых временах трудно, и без языка — труднее. Но все равно лучше, чем...
Чем бродить невидимым по дому.
А отец... Ну да, сердце. Не из-за меня ведь, из-за Саньки. Если б можно было нас поменять местами — поменял бы, конечно. Но тут уж ничего не поделаешь. Смерть всегда рождает вину — надо чем-то заполнять пустоту, только стоит ли эту вину тянуть на себя? Кому от этого польза?
Эльф мой рассказал как-то... то ли сказку, то ли что, откуда она это взяла — не знаю. Про город теней. Про людей, которые мучаются всю жизнь, не зная отчего, а причина проста — они где-то потеряли свою тень. И если такой человек дойдет до города, где все оставленные тени собираются и ждут хозяев, — тогда он почувствует себя полноценным. Почувствует, что значит жить. Для меня этот город — там, всегда там был. В нем я чувствую себя питекантропом из учебника биологии, который поднимает голову, распрямляется и становится человеком.