Игра в классики на незнакомых планетах

Голдин Ина

«Мама, почему у Богородицы лицо черное?»

«Ее люди сильно обидели, сынок. Вернее, не Ее, а Сына. Иногда от горя чернеют. Да ведь она не всегда такая, вот в нашей церкви...»

Светлый, чуть стыдливый лик; цветы, лампадки, крошечные пляшущие огоньки.

Огоньки растут, пламя сметает цветы, слизывает краску, ревет, пожирая дерево...

Он распахнул глаза; отдышался от запаха горелого. Ирена посмотрела на него испуганно, складки у губ стали четче.

Он мотнул головой — ничего, мол. Переглотнул, собирая слова.

— Дженькуе. Спасибо, что подобрали...

Вдруг вспомнилось — мгновенным ледяным ознобом пробило, он подскочил.

— А

где...

Девушка кивком показала — там. Он скосил глаза, увидел, как поблескивает на полу у кушетки знакомый — родной уже — ствол. Выдохнул. Ирена покачала головой, встала и вышла. Стась слушал: легкие шаги, потом опять тихо. Где-то загремел мужской голос, приказывая закрыть наконец ставни.

Скоро и обладатель голоса появился в гостиной. За спиной проскрипел паркет, сверху пролилось еще немного света. Человек, одетый в длинный и темный бархатный халат, склонился над Стасем; наверное, уже совсем старый, черты резкие, заостренные, будто лицо вырезали из дерева, и морщины — глубокие борозды.

— И от кого же вы так бежали? — спросил он. — Что, Дикая Охота за вами гналась?

Стась едва не рассмеялся. Потом вспомнил лай собак из тумана. Кивнул.

— Дьявол, однако, следует за прогрессом. Теперь Охота у нас стреляет настоящими пулями...

Стась устало прикрыл глаза. В то, что они могут его выдать, он не верил. Если б еще самому не идти никуда... полулежать вот так, на кушетке, завернувшись в мягкий полумрак, как в одеяло. Не бежать, не думать. Не помнить. Кушетку закачало; она отплывала от берега, где остался камин и светил издалека, как маяк. Но вернулась Ирена — пришлось снова открыть глаза, и теперь уж он, почти не стесняясь, таращился на девушку. Узкие плечи, худые руки, и в походке — что-то мальчишеское. Она склонилась к старику и что-то проговорила вполголоса — Стась не расслышал. Не жена ведь она ему, в самом деле...

Хозяин встал с кресла; блеснул в тусклом свете вытертый бархат:

— Вам открыли одну из комнат наверху. Там должно быть удобнее, чем здесь. Мой человек поможет вам подняться.

— Я, — он закашлялся, — спасибо. Спасибо вам.

Тот глянул хмуро:

— Что? Навоевались? Настрелялись уже себе в удовольствие?

По прямой спине старика, по расправленным до неестественности плечам видно было, что и он успел в молодости настреляться.

Стась облизнул губы. Говорить стало трудно.

— Другие навоевались. А я вот... жив еще.

— И сколько вас еще таких по моим землям бегает?

Бегало...

Стась сглотнул, прогоняя из горла комок.

— Я один.

Бежали, пока им дорогу не перегородили. Сперва думали, отстреляются; потом стрелять стало не из чего. Наталка вдруг схватилась за живот и села на землю, растерянно так. А Василю пулей выбило глаз; так и смотрел из кустов, пол-лица в крови, а застывший целый глаз таращится...

Наталку Стась нес по лесу, стараясь, чтоб тяжесть приходилась на здоровое плечо. Недолго пришлось нести. А командир еще жаловался, что их мало. Накаркал...

— Что ж вы, — сказал хозяин с досадой, — пока вас не упокоят, сами не успокоитесь? Как лихорадка всех охватила, ей-богу.

— А как же, — беспомощно сказал Стась. — А что же...

Было что-то очень неправильное в этом доме, в том, как ловко они отгородились от войны. И манеры их... «Настоящие баре, — с неприязнью сказала Наталка за его плечом. — Пережитки прошлого».

Не хотел он об этом думать. Слишком устал.

В комнате — холодная затхлость, пахло пылью и старой слежавшейся тканью. Но Стась так устал, что видел только кровать;

навалил на себя одеяла и шкуры и упал в сон, как в яму. Ему снилась Охота, скелеты в рваной немецкой форме, кричащие вслед на лающем языке. Потом снилась Ирена, и так хорошо, что Стась удивился, зачем проснулся. Спокойствие вокруг было прежнее, нерушимое, такое, что казалось неестественным. В конце концов он сполз с кровати, с трудом открыл один ставень. Нужно было собираться, что-то решать, уходить. Не хватало еще навлечь беду на девчонку со стариком. А Стась стоял, как зачарованный, и глядел в окно. Ни луны, ни звезд. Под окнами с трудом угадывался сад, дальше — неясный силуэт старинных ворот. И за воротами — то ли бесконечная пустошь, то ли опустившееся под грузом темноты небо, придавившее землю раз и навсегда. Да и будь светлее, Стась вряд ли узнал бы здешние места. Наверное, откуда ни взгляни сейчас на Беларусь, она будет такой же: застывшей в непроглядной ночи, покрытой траурным черным небом.

В комнату сунулся кто-то незнакомый, немолодой и чуть сгорбленный.

— А, так пан не спит. Хозяева теперь ужинать будут. Пан спустится или мне сюда принести?

— Что ж вы, посреди ночи ужинаете?

— Так не поздно. Вы, пан, считайте, два часа всего проспали...

Человек принес и одежду. Чуть пожелтевший батист, темный бархат. Стась попытался пошевелить рукой, вздохнул и попросил помочь ему одеться.

В столовой, где ждали его Ирена с хозяином, было пусто и гулко; низко свисала с потолка старинная люстра, точно такая, как в бабкином доме. Но о бабке Стась тут же забыл: он смотрел на то, что было на столе, — а старик смотрел на него. Стась сказал неловко, смутившись этого жалеющего взгляда:

— Простите. Из-за ранения я совсем приличия потерял. Разрешите представиться. Меня зовут Станислав Немиро, я... студент художественного училища.

Вышло даже изящно — вот бабка была бы довольна, почему-то подумалось Стасю.

— На ваши художества мы тут насмотрелись, — желчно сказал хозяин. — Меня зовут Ян Дашкевич, а это моя невестка, Ирена... да вы уже, кажется, знаете. Пусть вас не удивляет такое странное сожительство. Мой сын, видите ли, решил, что в борьбе за нашу и вашу свободу без него уж никак не обойтись. А мы вот теперь сидим здесь и ждем, пока пан революционер соизволит вернуться. Ирене скучно, разумеется. Но я полагаю, что тут сейчас спокойнее, чем в Варшаве... — Последнее было явно сказано не для Стася.

— Да, — подтвердил он, — в Варшаве сейчас нехорошо.

— Что же вы? Садитесь к столу, прошу...

Дашкевич произнес короткую молитву — и опять нахлынуло ощущение неправильности. Невероятности. Но губы у Стася, от Господа совсем отвыкшего, будто против его воли стали повторять за стариком. Потом начали есть. Стась заставлял себя — усилием воли, в которое и сам бы не поверил, — не хватать руками горячую картошку, не рвать оголтело зубами хлеб, не набрасываться зверем на жареное мясо в тарелке. Не у Ирены на глазах.

— Надеюсь, вы простите меня за скромное угощение, — проговорил Дашкевич. — В последнее время мы готовим лишь то, что самим же удается настрелять. Однако, кажется, земля эта в последнее время пользуется такой дурной репутацией, что и дичь ее бежит...

Ирена вдруг выпалила:

— А чи пан, пшес пшепадку, зна Михала Дашкевича?

— Да откуда же пану Немиро знать, Иренка, — покачал головой старик. — Михась поехал в Белосток, а наш гость идет...

— Из Витебска, — сказал Стась и вспомнил бесконечный путь по хмурым лесам. Не надо было им идти, затаились бы и сидели в штабе.