Игра в классики на незнакомых планетах
Шрифт:
— Эка вас занесло, — без выражения сказал Дашкевич.
Ирена опустила голову; светлые пряди упали на лицо. Было в ее облике что-то настолько прекрасное и настолько горестное — даже смотреть больно.
— Я не знаю, окажется ли мое прибежище для вас надежным, — говорил Дашкевич, промокнув губы салфеткой. — Ваши... охотники ночью бродить не станут, но могут вернуться днем. А у меня уже не столько сил, чтобы самому показать им, где границы моих земель.
— Я пойду, — сказал Стась, хотя сейчас ему казалось немыслимым — покинуть эту столовую,
— Не торопитесь. До утра здесь никого не будет. Я смогу дать вам коня и немного провианта. Однако мне было бы трудно снабжать отряд...
— Нету отряда, — глухо сказал Стась.
Дашкевич только кивнул.
— Я бы посоветовал вам выбираться за границу. Многие уехали во Францию, это гостеприимная земля... а другие — в Италию.
«Не побегу», — подумал Стась, чувствуя, как в груди упрямыми толчками пульсирует злость — а может, это просто отдавалась боль в плече. Он слышал: кое-кто и вправду оказывался во Франции, удрав с работ. Но ему-то — куда?
Когда они выходили из столовой, Стась понял, почему ему все чудилось что-то одеревенелое в походке старика. Это ожидание — застывшее, закостеневшее, вечное.
Ирена извинилась и ушла к себе. Стасю тоже следовало бы пойти на боковую — когда еще в следующий раз доведется отдохнуть. Но сон, как назло, не шел, будто тех двух часов хватило, чтоб отоспаться за всю войну.
Дашкевич поманил его обратно в гостиную:
— Давайте-ка, пан Немиро, выпьем по маленькой.
Ликер, разлитый в серебряные стопки, был передержанным, переслаженным и на вкус — будто запыленным. Но Стасю он быстро ударил в голову. Боль в плече ослабла, уплыла. Старик пил молча, уставившись в темноту там, куда не доходил свечной свет. Кажется, о госте он забыл. И Стась молчал, слушал тиканье часов, смотрел мутным взглядом на выступающую из углов мебель — как обломки кораблекрушения под толщей воды.
Они просидели так, кажется, вечность.
Потом старик встал, раскурил трубку, рассеяв вокруг себя резкий терпкий запах табака. Стась тоже поднялся, неловко покрутился по комнате. Взял зачем-то со стола брошенную газету.
— Оставьте, — не оборачиваясь, сказал Дашкевич. — Это старая газета. Нам давно уж не доставляли почты.
— Старая, — повторил Стась. Конечно.
Он понял наконец, что неправильного в этой тишине. Дом молчал. Не было обычных вздохов рассохшегося дерева и разговоров, что ведут меж собой скрипучие половицы и древние платяные шкафы.
— Вы уже решили, куда поедете дальше? Тут недалеко — старая дорога на Пинск, — сказал старик, глядя в огонь. — Ее мало кто знает, но уж если выйдете на нее — с пути не собьетесь...
Часы на камине по-прежнему громко тикали, но, приглядевшись, Стась увидел, что стрелки не движутся.
— Но, честно говоря, мне кажется неправильным выставлять вас из дому. Останьтесь, мы что-нибудь придумаем...
— Газета старая, — сказал Стась. — У вас ведь... какой год сейчас?
— Тридцать первый, — ответил Дашкевич. —
Стась сглотнул.
— Сорок третий.
Дашкевич покачал головой:
— Лучше, я посмотрю, не стало.
— Нет, — сказал Стас, — не стало.
«А я ел с ними. Пил с ними».
И тут же усовестился: за столом небось страшно не было, ел за четверых...
А сам-то ты — живой?
Хозяин обернулся наконец. Из глазниц глянуло черное, бездонное.
— А вы мертвых боитесь? Не бойтесь, пан Немиро. Мертвые уходят в землю, а своя земля не умирает. И не предает.
Тикавшие на камине часы разразились оглушительным, чуть ли не церковным звоном.
— А она как же? — глупо спросил Стась.
— А она... — Старик глубоко затянулся, трубка пыхнула. — Не вас она ждет.
Он наконец повернулся к Стасю; лицо его смягчилось. Положил руку на плечо — ничего в ней не было от скелета, обычная, теплая рука. Даже сердце сжалось — вот если б отец был жив...
— Как я говорил, вы можете остаться. Станьте моим гостем.
Стась понял его, но отказаться было трудно.
«Я наверняка уже мертв — от заражения крови. Или какой-нибудь фриц пристрелил меня по дороге».
Мертв. И может остаться в этом доме, где не слышно выстрелов и бомб, пить ликер со стариком, тайком поглядывать на Ирену.
— И нарваться на дуэль, когда молодой пан Дашкевич вернется домой? Благодарю вас...
Старик попытался скрыть улыбку:
— Ну да. Вы, без сомнения, найдете более благородный способ сложить голову...
— Найду. — Внутри заново вспыхнула злость. Хорошая злость, та, что придает сил.
— Идите, — велел Дашкевич. — Идите тогда в часовню, молодой человек. Слуга вас проводит. Самое время помолиться перед дорогой.
Стась хотел что-то еще сказать — но нечего было.
— Идите, — повторил старик. — Скоро петух пропоет...
Стась не оборачивался, когда выходил из гостиной, — но уверен был, что старик перекрестил его перед тем, как отвернуться к вечному своему огню.
Он не мог уйти просто так — и зачем-то поднялся наверх. Правильно поднялся: у одного из окон стояла Ирена, приладив на подоконнике свечу. Она обернулась, прижала палец к губам. Видно, Дашкевич не одобрял, когда нарушали затемнение.
— Врагов накличете, пани Ирена, — прошептал он, подходя ближе.
— А ешли Михась повручи?
Стася на этого Михася взяла досада. Да если б только его так ждали; если б отец был жив, и эта девушка... И от досады он осмелился:
— Пани Ирена... Я, наверное, неприличное попрошу... — И краснеет, и бледнеет, как в какой-то там песне. — Только... Мне уходить сейчас, и, наверное, меня убьют... То есть, скорей всего, точно убьют...
— Цо? — тихо спросила девушка.
Да что ж это такое, ведь живая она, живая; склонила голову к плечу, почти улыбается. Тени плясали на ее лице, и даже на расстоянии Стась чувствовал ее тепло. Не мертвые они; это он ошибся временем, шагнул не туда.