Игра в классики на незнакомых планетах
Шрифт:
Кларисса следит за ее растерянностью со смутным удовольствием, будто Адам, заставший Господа за игрой в бирюльки.
— А вы думали, откуда все это берется? Из вашего воображения?
Но Вирджиния уже почти освоилась, ей начинает нравиться идея этакого мутного озера, наполненного идеями и мирами, куда автор запускает удочку, чтоб выловить деталь и характер.
Закуривает. Расслабляется.
Как бы то ни было, она в раю.
Кларисса наклоняется, не присущим ей свойским жестом берет у женщины сигарету, затягивается. Ей
И еще — она чувствует себя освобожденной.
— Но ведь это не так плохо, — говорит ее автор, улыбаясь острой, вовсе не женской улыбкой. — Жить здесь... в садах вдохновения... И потом — все равно остаются непрописанные финалы.
Вирджиния думает о тех, кого убивают. Кому придумывают историю еще более никчемную, чем была у них на самом деле. Помещают в не приспособленный для выживания мир. Искажают навсегда, грубо, изгибая, изламывая, ничего на самом деле не зная. Она и раньше ощущала себя ученым, ради эксперимента хладнокровно заражающим мышей смертельными болезнями. Но сейчас она — будто Мэри Шелли, припертая к стенке своим Франкештейном (и кстати о Франкенштейне и Шелли — они здесь? Спросить бы...).
Вдалеке приглушенно бьют часы.
Теплая рука Клариссы ложится ей на плечо.
Где-то там писатель по имени Майкл смотрит на заправленный в машинку чистый лист, потом, кивнув своим мыслям, печатает первую фразу: «Она торопится прочь из дома, одетая в теплое, не по сезону, пальто».
— Да снимайте вы это, Вирджиния, — спохватывается Кларисса, — у нас жарко.
Вдалеке неопределенно шумят каштаны.
Миссис Дэллоуэй думает: хорошо, что я купила цветов.
Вообще ужасно неблагодарное это дело — пытаться вспомнить, откуда пришел, или, вернее, «нашел», на тебя той или иной рассказ. Об этом я помню только, что начался он с первой фразы (и да, я знаю, что первая фраза не моя). Потом уж стал разворачиваться перед глазами этот мир «бесконечной книги», параллельный нашему, мир, где живут те, кто рано или поздно становятся персонажами, и откуда авторы черпают свои сюжеты, — и эту книгу мы все пишем один за другим и, возможно, когда-нибудь и сами в нее попадем.
В маленьком городе Эльсиноре закрывались магазины. Наступал тихий скучный вечер. Гамлет носком кроссовки пнул банку от кока-колы, затянулся и сказал:
— Вот, значит, пришили они папашу.
Горацио отобрал у него косяк, втянул дым в тощую грудь и долго держал. Сказал, выдохнув:
— Не долби мозги.
Они сидели на каменной скамейке недалеко от торгового центра. На
— Чтоб я сдох, — побожился Гамлет. — Он мне сам сказал.
— А-га... — Горацио проследил за растворяющейся в воздухе струйкой дыма. Все происходящее интересовало его умеренно.
— Вот там, — Гамлет кивнул на возвышающийся на горизонте замок Кронборг. Башни покраснели от заката. — Я там ночью по укреплениям гулял. Ну и этот, старик, приходит и говорит...
— По укреплениям ночью гулял, — кивнул Горацио. — Папашу видел. Это что я тебе из Амстердама тогда привез? А говорил — не вставляет «Белая вдова», не вставляет...
— Вот я тебе сейчас вставлю, — рассердился Гамлет.
— Давай, дорогой, сделай мне больно, — сказал Горацио без энтузиазма.
— Не курил я ни хрена. Ты слушай меня. Я его видел — вот как тебя сейчас... ну чего ты крестишься, верующий, что ли? Пришел и говорит — твоя мать с дядей меня взяли и замочили.
— Не, — сказал Горацио. — Не пойдет. В жизни он с тобой не разговаривал, а после смерти проперло?
— А чего, — обиделся Гамлет. Подумал: — Может, ему после смерти вообще делать нечего.
— Может, он над тобой прикололся.
— Он же мертвый! Чего ему прикалываться.
Этот аргумент озадачил Горацио. Итальянец замолчал, сделал особо глубокую затяжку, тихонько произнес «у-у» и на какое-то время стал вещью в себе. Когда его вынесло на поверхность реки забвения, он раздумчиво сказал:
— Вообще твоя мамаша… она кого хочешь замочит.
— Ты мою мать не трогай, — разозлился Гамлет.
— А я трогаю, что ли? — мерзковато захихикал Горацио. — Ее твой дядя трогает. Вовсю.
Гамлет засветил ему в челюсть. Итальянец слетел со скамейки. Всхлипнул:
— Фильо ди путтана!
Гамлету сразу стало его жалко. Горацио казался совсем маленьким и щуплым — особенно по сравнению с ним, датчанином. К тому же он был его лучшим другом.
Друг посидел на асфальте, выплюнул зуб и сказал:
— Ну допустим. Ну убили. А тебе-то что?
— В каком смысле — что? Они подложили ему крысиный яд. В пиво. Вот что он мне сказал. Представляешь?
— Баварское пиво? — спросил Горацио тоном следователя.
— Датское, — вздохнул Гамлет.
— И так и так гадость, — меланхолично сказал Горацио, затушил бычок и зашарил во внутреннем кармане кожаной куртки. — А ты б, может, сам его пришил. Попозже.
— Слушай, ты их рожаешь, что ли? — изумился Гамлет, увидев, что Горацио снова затягивается.
Тот удовлетворенно кивнул и отдал косяк. Гамлет лег спиной на скамейку и выпустил дым в темнеющее небо. Он думал о том, что наверняка убил бы отца — когда-нибудь.
— Старый череп меня достал, — сообщил он Горацио. — Когда я был маленьким, он меня порол ремнем. С пряжкой. Что это за дрянь?
— «Шива».
Гамлет снова сел.
— Ты это... Если увидишь Фортинбраса — дурь выкидывай. Сразу.