Игра в мечты
Шрифт:
«Да что ж такое? Эх, где же Ленка?» Снег сыпал и сыпал. Рукава толстовки начали мокнуть. В такую погоду нужна куртка с капюшоном, а не пуховая безрукавка. Шапка тоже была сырая. «Дойти до “Спара”, что ли? Она сказала, что “Спар” где-то рядом».
Станислав вернулся на перекрёсток и попытался понять, в какой стороне жена увидела вывеску магазина. Он покрутил головой по сторонам, но вывесок не нашёл. А снег лепил так, что и смотреть-то как следует было невозможно. Он слепил. Казалось, что стоишь под душем. По лицу текла вода, снеговая лавина таяла мгновенно. Станислав вытер в очередной раз глаза, и взгляд его упал на торшер. Абажур засыпало толстым слоем. Стас провёл рукою по деревянной планке, сбросил на тротуар снег вперемешку с водой и
«Пыль эпохи, – подумал Станислав. – Она лежала на ленточках сорок лет. Эта пыль почти моя ровесница. Всё же хорошо, что я нашёл этот торшер, и в таком хорошем состоянии. Главное, всё цело и всё родное. И с “Сириусом” тогда, в прошлом году, мне очень повезло. В идеальном состоянии аппарат, только ножку одну переделать пришлось Бадрику. А иголку родную Миша из «Лиры» подогнал». И настроение Станислава немного улучшилось.
– Эй, парень, светильник где брал, в «Орбите»?
Станислав обернулся. Большая толстощёкая тётка в пальто и пуховом платке, с плавающим в снегу красным лицом, похожая на морское чудовище, тюлениху или морскую львицу, вынырнувшую на берег из океанских глубин, подкралась к Стасу сзади, с двумя хозяйственными сумками в руках.
– Это не из «Орбиты». Это я так, с рук взял.
– С рук? Я надысь такой в «Орбите» видала. А скока платил?
– Недорого, он в хорошем состоянии. Всё целое, родное, ни одной переделки, даже ножки не ржавые.
Станиславу сразу стала симпатична эта тётка, работница какого-нибудь местного предприятия или продавщица.
Ему захотелось рассказать ей и про этот торшер, и про бородатого Владимира, и про старую квартиру, про то, как он долго, очень долго искал по всему огромному бесконечному интернетному пространству именно такой, потому что точно такой же стоял у них в квартире, когда Станислав был ещё пионером и любил зимними вечерами щёлкать карболитовым переключателем, то наполняя небольшую комнату тёплым светом, то погружая её во мрак. В газетнице под полочкой торшера лежали журналы и газеты, которые родителям читать было недосуг.
– А давно стоишь? Питнадцатый проходил?
– Был какой-то. Гармошка. Я думал, такие уже на металл порезали. А у вас ещё ходят.
– Гармошка – эт питнадцатый и есть. Типерь долго его дожидаться. Пойду пешком, быстрей б'yдить.
И ушла за снег. А Станислав остался замерзать на перекрёстке. Он выкурил ещё одну кубинскую сигарету, которая совершенно не согрела, и в груди как-то нехорошо заскребло кошкиными когтями – единственное животное, которое Стас на дух не переносил.
«Может, что случилось? Нет, надо дойти до “Спара”. Не хрен тут стоять. Я уже весь мокрый». Редкие прохожие спешили по своим домам, не оглядываясь, не останавливаясь, не замечая его. Станислав прошёл метров двести, остановился и стал вглядываться в темноту, расчёркнутую белой частой рябью. Впереди вместо «Спара» Станислав разглядел весёлую светящуюся надпись на огромном сером здании: «Слава КПСС!», собранную из самых обычных лампочек накаливания. «Держатся ещё в Новопитерске коммунисты. Крепкая, видно, ячейка у них тут, – подумал Станислав. – Надо Ленке будет показать. О! На телефон надо щёлкнуть». Телефон радостно подморгнул Стасу и сдох. «На Ленкин тогда надо снять! Но где же Ленка? Может, с другой стороны улицы подъехала? Точно! Как мы въезжали, и уже ждёт меня возле дома. Она и сказала, что у дома будет ждать».
Станислав с торшером заспешил обратно. Руки стали замерзать в мокрых рукавах кофты, холодок спешил радостно под мышки и попытался перебежать на спину, но пуховая жилетка не давала, надёжно сохраняя тепло на груди и спине. Через несколько шагов заметил, что размотался шнур, и карболитовая вилка опасно болталась, постукивая о наледь на мостовой. Станислав остановился как-нибудь ладно пристроить шнурок,
– Дядь, а дядь, скока время? – услышал он сверху.
Двое мальчишек в мокрых шапках-ушанках стояли рядом. На одном мальчугане было зимнее пальто с цигейковым воротником, тёплое и очень тяжёлое, ватное (у Стаса в детстве такое было), на другом – куртка синяя, простая-простая: чёрные пуговицы и два кармана по бокам. Куртка была от снега мокрая и блестела при света фонаря, даже переливалась. Мальчика словно из речки выловили. Ребятам было лет по двенадцать. Станислав повернул запястье, поглядел на часы, сработала подсветка.
– Десять минут десятого.
– Бежим, на Штирлица ещё успеем, – толкнул пальтушечник курточника.
Они побежали, но у ближайшего фонаря один другого схватил за плечо, остановил, и мальчишки быстро заговорили.
– Ты видал? У него часы светятся, видал?
– Это командирские, дурак.
– Какие командирские? У этих стрелок ваще нет.
– А ты прям видал?
– Видал, зуб даю.
– Давай зуб.
Пальтушечник мокрой варежкой сделал движение у рта, будто хотел вытянуть наружу верхнюю челюсть и чиркнул варежкой по коричневому воротнику и своей худой шее.
– Всё, ты зуб дал! Понял? Пойдём ещё раз позырим.
– Только ты спросишь.
– А я чего? Я первый раз спрашивал. Сам спрашивай. Ты зуб давал!
– Я зуб давал за что видел, а ты, если слепой, то сам и спрашивай.
– Первый раз не считалово.
– Считалово!
– Не считалово, не считалово, мы так просто спросили, чтоб узнать, скока до Штирлица осталось.
– Ну и что? Сам захотел, сам и спрашивай, сифак!
– Сам сифак!
– Блин горелый, на Штирлица опоздаем, бежим, – вдруг закричал хитрый пальтушечник, которому не хотелось терять зуб. И ребята припустились бегом через дорогу.
«Какие молодцы! Какие молодцы! “Семнадцать мгновений весны” до сих пор смотрят, а не американскую пургу. Простенько так одеты, без наворотов модных, наверное, из малообеспеченных семей. Компьютера нет – и проблем никаких. Бегают, играют на улице, как пионеры на Кубе», – с горечью вспомнил Стас своего Артёма. «Эх, вот раньше в моём детстве красота была: торшер, “Сириус”, кресло зелёное с деревянными подлокотниками и журнал “Костёр”. Пластинку гибкую из “Кругозора” поставил на диск… Так, время-то уже почти полдесятого. Где Ленка? Неужели что-то случилось?» Тут же Станислав прогнал нехорошую мысль, готовую уже окуклиться, и народил на свет новую: он приходит к дому, там уже машина стоит, внутри тепло, Георгий в креслице спит, ручки маленькие свесил, устал за день. И тепло внутри. «Торшер аккуратно надо будет положить. Ленка удивится, когда увидит меня с торшером, почти новым, прямо таким, как дома, на старой квартире у нас стоял, с газетницей внизу, а главное, в хорошем состоянии, даже выключатель карболитовый родной, рабочий. Охренеть, как удачно он нашёлся».
У дома никого не было, ни одной машины. Даже по обочинам пусто, будто дали команду по очистке города от снега, а грейдеры сгребли и вывезли за город вместе с сугробами все машины. Паркуйся не хочу! Странная ситуация получалась: два человека в двух шагах друг от друга – и не могут найтись.
Он стоял посреди улицы, такой же одинокий, как тогда торшер в тёмной квартире на втором этаже до прихода Стаса. Становилось зябко даже в пуховой безрукавке.
Станислав достал из кармана белоснежный платок, прижал его к носу и громко, с выражением дунул в охотничий рог. В этот момент к соседнему дому подходили два поддатых мужика, на всю округу рассуждая на злободневную производственную тему: желание нетрадиционного секса с каким-то Петровичем из-за лишённой премии и двух проставленных в табели прогулов. Один из мужиков обернулся на Станиславов рог и весело крикнул, подняв над головой кулак: «Давай! Жми! Так их, чертей! Но пасаран!» Второй потянул первого за рукав, и они скрылись за углом.