Игра. Достоевский
Шрифт:
— Это куда?
Григорович перегнулся, потянул к себе за угол тетрадь и молил:
— Давайте мне, давайте скорей!
Порыв этот сбил его окончательно с толку. Он вырвал и уголок, совсем отстранился, ещё крепче прижал к вздымавшейся бурно груди возлюбленную тетрадь, как ребёнка, защищая её от поругания, может быть, от позора. Внезапно щёлкнула дурацкая мысль, что Григорович спятил с ума.
Он порывистым шёпотом страстно спросил:
— Зачем тебе? Что ты? Очнись!
Размахивая кулаком над его головой, Григорович сыпал слова:
— В будущем году Некрасов собирается выпустить
В училище они как-то вместе перелистали «Мечты и звуки», и первая книжка молодого поэта показалась корявой, напыщенной и пустой. Как человека он Некрасова вовсе не знал. Ему только мимоходом говорил Григорович, что Некрасов принадлежал к «Отечественным запискам», которыми безраздельно правил Белинский, так невзлюбивший Бальзака. Он эту партию Белинского уважал и потому робел перед ней и боялся, что они его, вот именно его-то и не примут к себе. У них ему даже мнилась погибель, насмешки и вздор. Отдать в незнакомые руки грозило вселенским посмеянием и позором. А тут ещё и сборник приплёлся, не в «Отечественные записки», как он давно намечал. Кто у них там? Тоже эти, с книжонками для Полякова? Какой сборнику с такими успех? Нет, он так глупо рисковать не желал!
Он мялся, втянув голову в плечи:
— Некрасову, нет, не могу...
Григорович вытянулся во весь свой примечательный рост, сунул пальцы в чёрные кудри, взбил их одним рывком и затряс свободной рукой, с крахмальным манжетом, выбившимся из-под рукава сюртука:
— Отличнейший человек, я же вам говорил! Белинский, Белинский полюбил его сразу! Практический взгляд не по летам! И ум, ум проницательный, резкий! Говорю вам: тотчас поймёт!
Рассудок его прояснялся, хоть и отчасти. Он начинал, как-то слегка и порывами, понимать, что это первая одержанная им победа, что это первый, ещё, может быть, и случайный, непрочный, а всё же успех. Он с удивлением взглянул на Григоровича снизу и увидел искренний взгляд и яркий румянец на чистых, прямо-таки девичьих щеках.
Его потянуло, потянуло сильно и страстно, тотчас поверить, безоговорочно и всерьёз, в этот бесспорный искренний детский восторг и самому безоглядно отдаться восторгу, тогда как сознание, мнительность, робость не позволяли поверить, не позволяли отдаться прямо, откровенно и просто, всей наличной силой души.
Он всё опасался, как когда-то в детстве, во время страшных уроков латыни, слишком запуганный раздражительным хмурым отцом, что его доверие, его открытый восторг могут извернуться как-то против него, обидой или какой-нибудь внезапной, преднамеренной грубостью, ведь уроки отцов никогда не проходят для нас без следа.
Достоевский сидел неподвижно, растерянно, но ощущал, что душа, очистившись долгим чтением собственной повести, строгой и стройной, как он убедился ещё раз, прослушав её, стала доверчивой, мягкой, безвольной и беззастенчиво, радостно уже доверяла румянцу на девственно-чистых округлых смуглых щеках.
Он положил тетрадь перед Григоровичем, отняв
— О твоём предложении надо подумать...
Григорович рассмеялся откровенно и звонко, как разыгравшийся мальчик, ласкаемый весёлой, ласковой матерью, наклонился к нему совсем близко, схватил большую тетрадь своей длинной рукой и протараторил сквозь смех:
— Что думать, я мигом!
И выскочил вон, хохоча и припрыгивая, не сменив сюртучка.
Ударившись об угол стола, он бросился вслед. Он кричал, размахивая руками, пытаясь поймать, надеясь остановить, помешать, боясь как огня необдуманных действий:
— Григорович! Григорович! Куда?
Григорович, стиснув свёрнутую трубкой тетрадь, распахивал дверь. Победно развевались за его спиной длинные чёрные кудри. Остановить, помешать уже было нельзя.
Возбуждённое чувство говорило ему, что так будет и лучше, пусть его Григорович бежит, пусть одним ударом решится судьба.
Он вдруг рассмеялся и крикнул с облегчением вслед:
— Шляпу, шляпу возьми!
Григорович оглянулся лукаво, промедлил мгновение, но выпустил дверь, метнулся назад, схватил высокую чёрную шляпу, небрежно вскинул её набекрень, сделавшись в ней неотразимо красивым, и растворился, победно грохнув рассохшейся дверью.
Он остался один, в смятении, но с жадной надеждой. Должно же, должно же выпасть ему. Ведь всегда удаются первые пробы, удаются всем и во всём, особые пробы, не то что вторые и третьи. На то и самая первая проба, чтобы непременно удача, полный успех!
И каждый миг глядел в беспамятстве на часы, пытаясь высчитать математически наверняка, на какой улице и у какого приблизительно дома находится Григорович именно в эту секунду, как он взглянул на часы.
Он, кажется, помнил, что у Григоровича едва ли рубль наберётся в кармане, а до первого числа далеко, и две гривны на извозчика были бы катастрофой, однако ж, напоминал он себе, Григорович был легкомыслен и добр и мог без малейшего сожаления швырнуть и весь рубль, прибавив пятиалтынный на водку.
В те роковые минуты ему страсть как нравилось его легкомыслие, но он на всякий случай предполагал, что Григорович благоразумно сберёг последние гривенники и двинулся обыкновенным порядком, то есть пешком. Задержка, натурально, выходила слишком большая, по разнице скорости извозчика и человеческих ног, однако он облегчённо припоминал, как однажды они вдвоём торопились куда-то и как прытко шагал Григорович, далеко вперёд выставляя длинные ноги, обутые в блестящие тонкие сапоги, уж лучше голодный, а первая очередь щегольству.
Только выяснив все эти детали и тонкости, он вдруг припомнил опять, что квартира Некрасова располагалась неподалёку! В панике эту важную вещь он забыл. Все расчёты были напрасны. Выходило, что Григорович был уже там, застал Некрасова дома и тотчас начал читать, уж не утерпел, едва ли и поздороваться-то успел, уж за это можно и поручиться, если по разгорячённому виду судить да по домашнему сюртучку.
А вдруг не застал? Мало ли что! Ведь твердит всякий раз, что этот Некрасов совершенно деловой человек, стало быть, вечно в бегах, деловой человек дома часу не посидит, этим и сыт, ищи ветра в поле, кому же читать?