Игра. Достоевский
Шрифт:
Тургенев, показывая всем своим видом, что ему не могли помешать, с аккуратной неторопливостью вложил в едва приоткрытый щёлочкой рот крохотный кусочек котлетки, словно деликатно спрятал его, и принялся невозмутимо жевать, слегка выпячивая плотно сжатые губы.
Эта невозмутимая аккуратность перекосила, испортила, испоганила всё. Вместо самой задушевной, самой искренней откровенности в нём вспыхнула оскорблённая гордость, оскорблённая именно этой сомнительной, едва ли не мнимой сердечностью и едва ли не явным, не нарочитым равнодушием барственно милого собеседника, и желание созорничать, пустить пыль в глаза, одурачить разом отбило его добрые чувства, он выхватил и небрежно раскрыл кошелёк:
— Это справедливо, я даже удивляюсь, как это вы в курсе дела, прежде я проиграл, а теперь воротил, и, как изволите видеть, с пребольшим
Перестав на минуту жевать, проведя изнутри языком по щеке, Тургенев добродушно сказал:
— Экая благодать, сразу видно, что дяди нет.
От неожиданности продолжая держать открытый кошелёк на коленях, он озадаченно переспросил:
— Какого дяди?
Тургенев судорожно сглотнул, закашлял и засмеялся:
— Обыкновенного, моего. Представьте, меня вот собственный дядя довёл почти до сумы.
Принимая всё это за новую шутку, он демонстративно огляделся по сторонам.
Перехватив его иронический взгляд, Тургенев тотчас ответил сквозь смех:
— Вы этак-то не смотрите, это все пустяки.
Он собрался было спросить, что же, по его мнению, не пустяки и что же тогда почтеннейший Иван Сергеевич называет сумой, но в этот момент, как-то внезапно, словно для того, чтобы его перебить, словно всё это было заранее оговорено между ними, дверь отворилась без стука и довольно высокий слуга, в синем фраке с золочёными пуговицами, в белых перчатках и даже в белых чулках, внёс на эмалевом круглом подносике белую чашечку с дымящимся кофе и с холодным достоинством, молча медленно опустил этот кофе на стол.
Тургенев, подняв на него свои небольшие глаза, поспешно, словно бы растерявшись, спросил:
— Фёдор Михайлыч, ну в таком случае, может быть, кофе?
В нём ещё бродило озорное бахвальство, он опять было хотел отказаться с несколько театральной учтивостью, но неожиданно для него что-то странное настойчиво помешало ему, вот, может быть, именно эта капризная мысль, что они сговорились и нарочно помешали ему, как нарочно повесили карточку у подъезда, и он тут же, демонстративно щёлкая кнопками, убирая в карман кожаный тугой кошелёк, сдавленным и каким-то приподнятым голосом согласился:
— Пожалуй что, да.
Слуга величественно посмотрел, точно спросив, не ослышался ли, в самом ли деле допущена эта пошлая, провинциальная неучтивость, медленно повернулся, точно ожидая, что его вот-вот остановят, и вышел грудью вперёд, а Тургенев, вытягивая шею, нависая всей громадой над столиком, зачем-то доверительно прошептал:
— Нет, вы только посмотрите, вы только повнимательней на него посмотрите!
Не понимая, на что именно должен смотреть, он всё-таки повернул голову к двери, неплотно прикрытой, но больше не примечательной ровно ничем, однако, как ни был внимателен, не расслышал шагов, благовоспитанный слуга снова явился без малейшего шума, хотя бы мышиного шороха, размеренно прошёл по ковру, точно не касаясь пола ногами, с важным, значительным выражением на застывшем лице остановился перед ним, подал, едва наклонясь, такую же белую чашку и с ещё большей неприступностью удалился.
Тургенев, то ли забыв о боли в ноге, то ли забыв, что играет в болезнь, подскочил и развёл изумлённо руками:
— Представить себе не могу, за что он так презирает меня! Хоть бы он знал эту потрясающую историю с дядей, так ведь ни звука не знает же, нет, клянусь вам, я принял самые строгие меры и при нём о дяде говорю по-английски, потому что он по-английски не умеет ни зги, я сто раз проверял.
Запутанный этим внезапным слугой и этой странной забывчивостью о боли в ноге, тогда как, говорят, подагра вовсе не шутка, а ой-ой-ой, тем не менее не теряя своей мастеровитой приглядчивости, он угадывал, разумеется, что Тургенев ждёт его, хотя бы вежливых, расспросов о загадочном дяде, про которого не терпится рассказать какую-то необычайную, слишком особенную историю, но в эту минуту ему вдруг сделалось очень стыдно за свой кошелёк, за это суетное бахвальство, да и существовал ли этот дядя на свете, ведь это ещё тоже вопрос и вопрос, и он, нетвёрдо взглянув на своего собеседника, промолчал, побледнев, недоумевая, зачем это он явился сюда, а этот бывший, только что причитавший что-то о смерти старик, болящий и хлипкий, так и ожил у него на глазах, румяное нестарческое лицо засияло озорной мальчишеской
— Впрочем, и за дядю тоже бы нельзя презирать. Кто же мог ожидать, что под личиной злополучного, оставленного всеми страдальца, как он себя вот уже лет пятьдесят называет, скрывается новейшая разновидность степного Тартюфа, изолгавшийся, фальшивый и дрянной патриарх-ростовщик!
Тургенев сам изумился и поднял брови, должно быть стараясь сделать большими свои узенькие небольшие глаза:
— Это мой дядя, с которым связаны лучшие часы моего одинокого детства, которому мальчиком я только что не объяснялся в бесконечной любви! Его весёлость и добродушие притягивали к нему, а шёлковая муаровая жилетка песочного цвета, чёрная муаровая ермолка и пышный белый, особенно завязанный галстук казались неотразимы. «Вот мне бы так одеваться!» — мечтал до беспамятства я. К тому же за храбрость в Бородинском бою он получил Знак отличия Военного ордена и брал со своим эскадроном Париж! Его рассказы о тех геройских событиях я слушал с благоговением, с трепетом. С ним же я начал охотиться. Он заразил меня своей любовью к природе. Я ему решительно во всём подражал. Его кавалерийская выправка была для меня желанным, но недосягаемым образцом. Я, в свою очередь, сделался его кумиром. Никого он так не любил, как меня. Если бы мне сказали тогда, что он на старости лет превратится в кровожадного степного Тартюфа, а я уже в те годы хорошо знал это имя, я бросился бы на того с кулаками. Вот вам пример, что делает жизнь с человеком.
Дядя-то, кажется, был, и благодаря этому дяде Тургенев, уж конечно нечаянно, навёл его на самую важную тему. Ведь о том, что делает жизнь с человеком и что сам человек делает с собственной жизнью, он сам размышлял непрестанно, настойчиво и как будто пока всё без твёрдого результата. Он тотчас от этого успокоился и начал приходить понемногу в себя. Почти не осталось неловкости, недоразумений, обид и подозрений о том, что здесь ловко морочат его невидимой старостью, ногами и внезапным слугой. Только тургеневская манера выражаться приподнято и картинно несколько раздражала, правильнее сказать, должно быть, дразнила, на что-то провоцировала его, и в нём благодаря этому возникало то нечастое мимолётное прекрасное настроение, когда свободно дышится, живётся легко, когда в голове нипочём появляются смелые мысли и удачные, правильные слова сами срываются с беззаботного языка.
Он весь выпрямился в своём удобном присадистом кресле и, крепко сжав в руке забытую чашку, быстро и ясно ответил:
— Это власть его развратила, безграничная власть над людьми. Никто не выдерживает её искушения, вы мне поверьте. Сделайте человека, особенно русского, хоть кассиром на станции железной дороги, ох как он покажет себя! Дайте ему хоть самую крохотную властишку над другим, но, главное, подобным ему, он немедленно превратится в тирана. Власть даёт ощущение превосходства над остальными, у кого власти нет, и это ощущение фальшивого превосходства порождает любые и самые мерзостные пороки. Вы, верно, когда-то дали ему такую вот власть над собой, а потом внезапно отняли её у него, и он не смирился, не смог с ней расстаться, не сумел вовремя остановить, ограничить себя, как многие безнравственные люди его поколения, не понимая, что они не лучше других, а, может быть, во сто крат хуже, вот в чём вся беда!
Тургенев слушал внимательно, но как-то весело, точно вся эта ужасная драма духовного обмирания, даже внутренней гибели, если построже судить, нашего русского обычно-хорошего человека, к тому же близкого ему по родству, когда-то чрезвычайно близкого ему и по духу, вовсе не касалась лично его, а была ему исключительно посторонней и увлекала только вот этой возможностью искусно вышить её своими удачно подобранными словами.
Он, разумеется, знал эту неодолимую увлечённость художника. Он сам всегда увлекался и верил в магию слова. И увлечённость Тургенева тоже влекла его за собой, вызывая слова, другие, но тоже удачные, и представлялась какой-то чрезмерной, опасной и в чём-то даже безнравственной, и только тургеневские глаза, пронзительные, глубокие, грустные, мешали ему окончательно увериться в этом.