Игра. Достоевский
Шрифт:
Опять испытующе взглянув на него, точно опасаясь чего-то, Тургенев проговорил облегчённо, раздумчиво, иронично:
— Слава Богу, что хоть не всё. При теперешнем состоянии Европы необходимо нужно знать всё, что происходит у нас, во всех наималейших подробностях, до пустяка. Впрочем, из наших бесподобных газет никогда ничего не узнаешь.
Он улыбнулся ядовито и тонко:
— При теперешнем состоянии Европы?
Сложив руки перед собой, Тургенев спокойно, сосредоточенно стал объяснять, словно не замечая этой отточенной шпильки:
— Теперешнее состояние Европы пахнет новой войной Вчерашнее столкновение с Австрией — только начало, в этом сомневаться нельзя. Сегодня во Франции ясно обозначается начало конца. Всемирная выставка несколько всё приглушила [21] ,
21
Всемирная выставка несколько всё приглушила... — Речь идёт о Международной промышленной выставке в Париже в 1867 г.
Он опять иронически улыбнулся, не умея решить, кто же больше беспокоит его: Россия или Европа:
— В самом деле, они все сошлись на восточном вопросе против России, и это очень опасно для нас, пока между ними есть равновесие сил. Но между ними тотчас появятся разногласия, лишь только кто-нибудь из них, Англия или Франция, приобретёт слишком уж большой перевес над другой, и тогда нарушится равновесие сил. Нам бы этого должно желать. Если нарушится равновесие сил, Россия может ввязаться. Это может окончиться разделом Турции между Англией, Францией и Россией. Конечно, такой раздел поставил бы нас во враждебные отношения с Австрией, но это отдалённое будущее, лет через каких-нибудь сорок, мало ли что может произойти.
Внимательно выслушав, сосредоточенно глядя перед собой, помолчав, точно взвесив каждое слово, Тургенев не торопясь возразил:
— В таких делах наши желания мало что значат. Сколько ни желай, на деле совершается одно непредвиденное. История, как и холера, подчиняется одному закону собственного существования, и нам остаётся лишь более или менее точно угадывать этот закон. Ужасное падение курсов на бирже заставляет призадуматься даже самых беспечных. Французы и пруссаки вполне могут дойти до драмы и где-нибудь именно здесь, поблизости от Рейна, их извечного рубежа. Если же это случится, а это непременно случится, потому что договор восьми держав положил конец сегодняшнему кризису только месяца на четыре, тогда Россия вполне может выступить на стороне немцев, как в тысяча восемьсот пятнадцатом году: у нас общественное мнение, насколько я знаю, очень настроено против нынешней Франции.
Перестав строить тонкие предположения, каков Тургенев, от души удивляется или с каким-то подвохом, для тепла носит кофту или нарочно придумал для генеральства, он с увлечением подхватил:
— На Рейне? Может быть, и на Рейне, но причина этого столкновения сходится в Риме. Старая Франция издавна, с глубины веков, жила католической идеей и провозглашала её, держала высоко её знамя, стояла за Рим, в противоположность германской идее, ставшей за реформацию, приняв её со всеми последствиями. Это до того неотъемлемо от истории французской идеи, что, несмотря на 89-й год, Франция всё продолжение даже нашего девятнадцатого столетия постоянно стояла за Рим, за светское владычество Папы, и в эту минуту именно можно предчувствовать, что столкновение с Германией Франции во главе других католических держав, если только подобный союз католических держав состоится, произойдёт именно из-за Рима, из-за воскресения римского католичества во всей его древней идее. Успеет ли к тому времени Пруссия собрать всю Германию? Кажется, должна бы успеть. Католическая Австрия уже поступила под покровительство Пруссии, и это, уж разумеется, даром не кончится, со временем, пожалуй, и вся она войдёт в состав прусской территории, как Шлезвиг-Гольштейн. Западная Германия частью примкнёт к Франции, частью к Пруссии, и это изменит карту Европы. Да, Пруссия разыгралась, и у неё нет чувства меры. Бредят войной, маршируют в ряд, как бараны.
Терпеливо выслушав, нагнув несколько набок свою громадную голову, чем-то неуловимо похожий на грустного льва, Тургенев, вытянув крупные руки вперёд, бездумно теребя длинными музыкальными пальцами брошенную салфетку, которая шевелилась, словно живая, медленно
— Не думаю, чтобы это произошло из-за Рима. Католическая идея бессильна сдвинуть с места народы, и правительства нынче подчиняются бирже. Наполеону Третьему необходима победа в войне, чтобы сохранить свою прогнившую власть. Пруссии необходимо войной подчинить себе всю Германию. Это давление времени, от этого никуда не уйдёшь. И заметьте, Фёдор Михайлыч, что в этом самое странное: в этой драке отсталая, замшелая Пруссия представляет прогресс, как это ни дико звучит, а француз, сын тридцатого года, внук девяносто третьего и «Марсельезы», наследник, таким образом, двух революций, даже трёх, представляет рутину. Но мы, если мы встанем в этой драке на сторону немцев, будет ли это прогрессом для нас?
Понимая, к досаде своей, что Тургенев его идею не принял, он всё-таки оживился:
— Как писали недавно «Московские ведомости», они бы на месте России не дарили бы никого своим союзом, а если бы дошло до дела, вдруг связались бы в союз там, где и не ожидали и где по их расчётам было бы всего выгоднее.
Тургенев обстоятельно, неторопливо связывал салфетку узлом:
— Бог с ними, с «Московскими ведомостями», а вы вот скажите мне в немногих словах, в чём сейчас наша главная слабость, чего нам больше всего не хватает сейчас?
Вдруг заметив, что так недавно, только нынешним утром, он Ивана Александровича выпытывал почти о том же, он полушутя-полусерьёзно ответил:
— Нет у нас людей ни на что. Главное, нет в учителях, нет в адвокатах и в судьях тем паче, про администраторов даже не говорю, эти уже совершенно потеряли человеческий облик, изоврались все и делать ничего не умеют.
Тургенев спокойно кивнул, точно именно этого ждал от него:
— Да, извечно нет у нас людей да дорог.
Но он уже помрачнел, поглубже вникая в проблему:
— А если серьёзно, то есть если серьёзно совсем, то это всё ещё ничего, это от болтовни, которая растлевает, всё оттого, что мы все готовимся к настоящему делу, вместо того чтобы прямо к нему приступить, прямо начать это дело, а дело, только оно, очищает человеческий разум, формирует самого человека, то есть начнётся дело и будут люди и настроят дорог. А вот от чего есть сойти-то с ума: нравственность народа ужасна. Всё это законные плоды подневольности, которая лишает народ самостоятельного развития, это же против подневольности ужасный протест. И не дороги теперь нужны позарез, бог с ними пока. Сейчас надо иметь что-нибудь, что бы народ сам мог любить, сам решил уважать, а не то, что ему навязано уважать и любить. А что любить, кого уважать? Чтобы выжить из прежних идей и усвоить, нажить себе новые, нужно действительно жить, жить настоящей, подлинной жизнью, а не из бумажки, не одним только мозгом, одним холодным мышлением. А чтобы настоящим-то образом, то есть взаправду, не по бумажке-то жить, надо всем нам быть у себя, быть своим, почвенным быть и выжить на практике, всем народом нажить и усвоить. И тогда уж никому не надо будет доказывать, что нам, собственно нам, русский почвенный идеал несравненно выше европейского, что он только сильнее разовьётся от соприкосновения с европейским и что он-то и возродит, может быть, всё человечество, а не наоборот, не как там у вас, будто Россию возродит европейская цивилизация. Да она её совсем доконает, всех окончательно врознь разобьёт, своими деньгами все духовные связи порушит. Там у них личность выходит на первое место, а у нас испокон веку общность была или хотя бы, не спорю, большей частью стремление к ней, но ведь это и всё равно в таком случае. Деньги же разрушают всякую общность, вот её бы не потерять под ударами-то европейской цивилизации, а раз потеряем, разобьёмся на личности, худо нам будет, ох как и худо, да и будем ли после этого мы?
Пожевав губами, в самом деле словно бы бессильно, по-стариковски, Тургенев невесело улыбнулся:
— Вот вы как против денег заговорили, а ведь советовали же мне роман из денег писать, чтобы выпутаться от дяди.
Ожидая ответа с мучительным, почти истерическим нетерпением, точно вот в этот миг и решалась бесповоротно вся судьба русского племени, и его тоже, разумеется, как же иначе, ощущение было именно таково, он рассердился от неожиданности такого ответа, так наивно уводившего в сторону, схватился за голову и отчаянным голосом повторил: