Игры марионеток
Шрифт:
Он отнял у меня ручку, повертел ее в пальцах.
Будь она проклята, эта ручка!
Словом, отвлекся, наконец, от меня.
Дальше — сумбурно.
Он прошел в комнату отдыха, стал одеваться. Натянул плащ, нахлобучил, не взглянув в зеркало, дурацкую шляпу. И сразу стал похож на командировочного из провинции.
Я неуклюже потопталась посреди кабинета.
Потом
Получилось фальшиво.
«Куда?» — искренне удивился он. Словно это было в порядке вещей: он уезжает — а я остаюсь в его кабинете.
Я как-то совсем уж жалко забормотала про его фонд, которому, может быть, смогу быть полезна, если, конечно, он позволит….
Он что-то ответил.
Только вот — что именно?
Не помню, хоть убей.
Как всегда, из головы вылетает самое важное.
Он уехал.
Свита проводила меня почтительно.
Подумать только!
Долго шла пешком по Калининскому проспекту.
Последний аккорд дня.
Забрела в «Москвичку» и разорилась на большущий флакон любимых «Сальвадор Дали».
Дочитав эту запись, она закрыла блокнот, но тут же, наугад открыла его на другой странице.
«28 марта 1991 года
В фонде — скукочища.
Так разбиваются мечты — написала бы по этому поводу какая— ни— будь бойкая романистка.
Впрочем, романов я теперь не читаю, зато читаю бездну всякой тягомотины: безумные проекты по переустройству России и тому подобный шизофренический бред.
Зачем он содержит всю эту полоумную братию?
Бесполых мальчиков, невостребованных девочек.
Все, впрочем, «умны, как на подбор». А вернее — заумны. И патологически неряшливы.
Хочется вслух читать «Мойдодыра».
Других слов нет.
Зато есть постоянная работа, и, значит, средства к существованию.
Все оживает только тогда, когда появляется он.
А он появляется редко.
Звонит Л., как всегда, в панике: «Едет, встречайте…»
«Непромытые» выстраиваются на парадной мраморной лестнице. (Фонд роскошествует в богатом особняке прошлого века, неплохо сохранившимся и поныне. Несмотря ни на что.)
И
И стремительно.
Охранник с рацией — единственный атрибут принадлежности к Олимпу — едва поспевает следом.
«Неумытые», толпой, бросаются навстречу.
Я замираю возле колонны.
Сердце колотится в совершенном вакууме, ноги словно чужие — так бывает со мной, когда перепугаюсь смертельно.
Он, как всегда, идет мимо, и словно не замечает.
Впрочем, почему — словно?
А если он, правда, не замечает меня?
Иногда мне кажется, что он вообще ничего не замечает вокруг себя. Ни людей, ни предметы…
А если заметит, вдруг кого-то, от того только, что наткнется случайно, очень удивляется, и долго, с любопытством изучает. Разглядывает, расспрашивает, трогает руками.
Он вроде бы живет в ином времени и в других пространственных измерениях, и потому многие его не понимают, а многие — ненавидят.
Но все, без исключения — боятся.
А может, я просто придумала его таким?
Сама придумала, и сама же тихо погибаю, медленно, как в трясину, погружаясь в безнадежную и безответную любовь?
Вот он дошел до середины вестибюля и набрел на меня.
Холодное рукопожатие, прохладный поцелуй в щечку.
— Куда пропала?
— Никуда, я здесь (Рядом, только вы не хотите заметить — это, естественно, про себя)
— Как живешь без меня?
— Без вас — плохо. (Видит Бог, это святая правда!)
Что-то еще — на ходу, в том же духе.
И вдруг:
— Ты что, киснешь здесь? Ну, скажи, киснешь?
— Кисну.
— Почему молчишь?
— У вас других проблем нет, да?
— Кроме тебя? Какие могут быт проблемы?! Может, ты в аппарат хочешь? Ну, отвечай, пойдешь ко мне в аппарат?
Боже, праведный!
Хочу ли я в аппарат?!!!
Это значит, каждый день — рядом.
Это значит — настоящая работа.
Только я не верю, что это возможно.