Игры сердца
Шрифт:
Он притянул ее к себе под бок и сказал:
– Выходи за меня замуж, Марина.
Глава 4
Как гудела под крышей вьюга, как старалась нагнать тоску неизбывную!
Нелли давно, с самого детства, знала за собой эту слабость: она боялась в природе всего, от чего сердце может сжаться тоскою. И не любила поэтому ничего такого, что считалось необходимым любить творческой личности, – ни одиночества в деревенском доме, ни тихого осеннего дождика, ни воя вьюги под крышей…
Выходить на улицу не было ни малейшего желания. Она и не выходила, даже
Оля, племянница, смеялась над таким ее пристрастием и говорила, что в какой-нибудь из прошлых жизней Нелличка, наверное, была наложницей в гареме турецкого султана. Конечно, если судить по всему ее характеру, то в это невозможно поверить, но пристрастие к халве откуда-то взялось же.
Нелли сидела на ковре в мастерской – и правда как восточная женщина, – смотрела в мутное от снега окно под потолком и думала о том, что ей шестьдесят лет, жизнь прошла глупо и бездарно, и понятно, почему это так, но и что теперь с того, что понятно?
– Тоскуешь, ма? – услышала она.
Ванька стоял на пороге комнаты. Нелли не слышала, как он вошел. Снизу, с пола, он казался очень высоким, хотя роста был обычного. Его глаза блестели в полумраке, как в небе, – ясным звездным блеском.
Он поднял руку, включил верхний свет и сказал:
– В темноте сидишь. Вьюги боишься. И халва у тебя кончилась.
– Откуда ты про халву знаешь?
Нелли улыбнулась. Вообще-то она не удивлялась, что он знает такие вещи. Такая у него была природа. Наверное, с самого рождения или даже еще до рождения.
– Так ведь неприятности обычно не происходят по отдельности, – объяснил он. – Раз вьюга началась, значит, халва кончилась. С вьюгой ничего поделать не могу, а халву я принес. Фисташковую – сойдет?
– Более чем. Спасибо, Ванька!
Ей стало весело. Ну, может, не весело, но радостно. Она радовалась, когда видела сына, и ей казалось, что все должны радоваться, видя его. Может, это происходило оттого, что Нелли видела Ваньку не очень часто, но все-таки ей казалось странным, что в его Институте океанологии, или в экспедиции, или в кругу его друзей, или где-нибудь еще, где он бывает, все считают его появление само собой разумеющимся.
Для Нелли Ванькино появление всегда было каким-то особенным событием, хотя объяснить это логически она не могла. Он входил в комнату – и она радовалась. А если она входила в комнату, где он был среди других людей, среди какого угодно количества людей, то она сразу, в первое же мгновенье видела не кого-то, а его.
– Вставай, – сказал Ванька. – Что ты на полу сидишь? Какой-то еврейский траур, ей-богу.
– Почему еврейский траур? – вздрогнула Нелли.
– Ну, я где-то читал, что у евреев, если кто умер, то положено семь дней на полу сидеть и плакать.
– А!.. – Нелли улыбнулась. – Да нет, с чего вдруг траур? Просто вьюга тоску нагнала.
Она встала с ковра, принесла большое медное блюдо с эмалевыми узорами. Ванька же, кстати, это блюдо и привез ей из какой-то африканской страны, куда заходило во время экспедиции его исследовательское судно.
Халва была свежая, в ней зеленели фисташковые зернышки.
– И где ты ее нашел? – Нелли разглядывала рассыпчатый
– Может быть, – улыбнулся Ванька. – Но я тебя, ма, в этом качестве все равно представляю с трудом. Ты – и наслаждаешься жизнью оттого, что ешь фрукты и примеряешь дареные цацки? Думаю, день на третий ты бы заскучала. Если не к вечеру первого дня.
– Да уж это не ходи к гадалке, – засмеялась Нелли. – Ну так меня и разумной женщиной не назовешь.
– А на меня Стамбул тоску нагнал необъяснимую, – сказал он. – Мы в Атлантику шли, и вот входим в Босфор. Май, утро раннее, небо ясное, море синее, по нему лодки рыбацкие плывут под белыми парусами – всё как на картинке. А напротив, на весь берег – огромный этот город. Прямо передо мной… И такая взяла меня тоска, вот как тебя от вьюги. Не могу я понять, в чем тут дело! Какая-то непонятная тяжелая громада, отдельная жизнь, мне совершенно чуждая. И от этого чувство своей ненужности такое, что хоть в воду головой. Я, знаешь… – Он улыбнулся, вспомнив. – Знаешь что представил? Что не на «Келдыше» в Босфор вхожу, а на каком-нибудь эсминце русской эскадры, которая из Севастополя от Красной Армии успела уйти. И вот смотрю я с палубы эсминца на эти мечети, минареты, мосты, на всю эту восточную красоту – правда же красоту! – и понимаю, что это теперь будет моя жизнь, и другой жизни у меня уже не будет никогда… Очень я хорошо понимаю, как при этом можно пистолет из кобуры достать и, не сходя на берег, застрелиться.
– Это просто твое воображение, Ванька, – сказала Нелли. – Чересчур оно у тебя живое. Хотя, если бы не оно, ты бы и профессию другую выбрал. Я же помню, как ты в двенадцать лет в телевизор влип, когда фильм с подводными съемками Кусто показывали.
– Ну да, – кивнул он. – Вовремя мне этот фильм попался. А то был бы я сейчас, может, летчиком.
– Еще этого только не хватало! И без того как представишь, что ты в каком-то ведре в океан опускаешься…
– Почему в ведре? – обиделся Ванька.
– Ну, в батискафе.
– У нас не батискафы. У нас глубоководные аппараты. Единственные в мире, между прочим.
– Ладно, единственный ты мой. – Нелли провела ладонью по его челке, потом привстала на цыпочки и взъерошила ему макушку. – Пойдем в кухню, поедим. У меня вроде бы сосиски оставались – сварим.
Челка перечеркивала Ванькин лоб резкими темными линиями, а на макушке волосы у него топорщились вихром. Когда он перед экспедицией стригся коротко, то они дыбились ежиком. Но сейчас стояла зима, в экспедицию он пока не собирался, и этот темный вихор был очень заметен. Когда Неллин взгляд падал на него, то она всегда улыбалась.