Игры сердца
Шрифт:
– Ну как же почему? – пожала плечами Таня. – Ведь это риск страшный. Всю жизнь можно проиграть.
– Как проиграть?
Иван все-таки не понимал, что она имеет в виду.
– Очень просто. Пишут ведь все одинаково.
– То есть?
– То есть чувство, с которым человек пишет, у всех примерно одинаковое – подъем, восторг, сознание своей силы. Но талант при этом есть не у всех, кто испытывает восторг по поводу своего писания. А знать наверняка и тем более заранее, есть у тебя талант или нет, невозможно. Ну и представь, каково придется человеку, если он годам к
– Вряд ли он когда-нибудь это поймет, – улыбнулся Иван. – Графоман – графоман и есть, хоть в шестнадцать лет, хоть в сорок. Так что можно за него не переживать, он всегда от себя в восторге.
Таня засмеялась. Смех у нее был такой же, как и тридцать пять лет назад, когда Иван впервые его услышал. Он был уверен, что помнит Таню именно с той самой минуты, когда она забрала сестру из роддома, привезла домой и развернула красного, неказистого, во все горло орущего младенца – его то есть. Это было вот в этой комнате, вот на этом диване.
«Через год восемьдесят ей, – подумал он. – В жизни не скажешь! Совсем она на старуху не похожа».
Танина неувядаемость поражала. Даже не внешняя неувядаемость, хотя и двигалась она легко, и выглядела моложе своих лет, а внутренняя, та, что подсвечивала ее изнутри разнообразными огоньками. Из-за этих огоньков Иван когда-то называл ее кораблем Святого Эльма, а Оля даже обижалась – говорила, что мама совсем не похожа на корабль, тем более на призрачный. Он тогда учился в шестом классе и как раз был увлечен морскими приключениями.
– Очень ты голодный? – спросила Таня.
– А что?
– Отвечать вопросом на вопрос – ужасная привычка, – улыбнулась Таня. – Но у тебя она выглядит обаятельно. Я спрашиваю: подождешь пять минут, пока пирожки дойдут, или суп начнешь без них есть?
– Как скажешь, – улыбнулся Иван.
Если у Тани вызывала улыбку его привычка отвечать вопросом на вопрос – ему, правда, казалось, что не так уж часто он это делает, – то его смешила ее склонность к упорядочению жизни во всех возможных проявлениях. Как будто не все равно, съесть пирожок сейчас или через пять минут!
– Тогда жди, – сказала Таня. – И продумывай, что мне будешь рассказывать про Север, – добавила она, уже выходя из комнаты.
Продумывать свой рассказ об экспедиции Иван не стал: Север и так стоял у него внутри, еще не требуя воспоминаний. Вместо этого он подошел к книжным полкам и стал рассматривать разнообразные безделушки, которые на них лежали. Полки были открытые, без стекол, и безделушек перед книгами было разложено и расставлено много. Большинство из них он сам сюда и привез.
Перламутровые раковины галеотисов Иван выловил на Канарах, а раковины со смешным названием «Шлем» и «Морское ухо» выменял в Сенегале на две облезлые кроличьи ушанки, которые загодя приобрел на блошином рынке у Тишинки. Его предупредили перед рейсом, что в Дакаре эти ушанки пользуются спросом, потому что местные жители считают, что зима у них страшно холодная – пятнадцать градусов выше нуля по Цельсию. Кроме ракушек, он выменял на ушанки еще сумку из змеиной кожи, которую подарил Оле. Весь
Теперь, наверное, сумки из змеиной кожи экзотикой в Москве не являлись. Но ракушки с их марсианскими формами и волшебным перламутром оставались прекрасными вне времени.
Он смотрел на эти ракушки со странным чувством. Что-то новое рождалось в нем при взгляде на них, что-то совсем неведомое. И что-то болезненное было в том чувстве, которое в нем рождалось. Но что, но почему – Иван не понимал.
– Ваня! – услышал он. – Иди, все готово.
Обедали в кухне – он так любил. Обеды в гостиной казались ему каким-то недомашним излишеством; даже Таня со своим французским воспитанием не сумела его к ним приучить.
– Как же вы через льды плыли? – спросила она, когда Иван отодвинул пустую тарелку из-под супа и дожевал очередной пирожок с мясом.
– Ну, мы же за ледоколом шли, – ответил он. – В колотом льду. Интересно это – как на машине по кочкам. Не качает, как обычно на волнах, а потряхивает. И судно не по прямой идет, а галсами, по разводьям.
– Как это странно, Ваня… – задумчиво сказала Таня.
– Что странного? – не понял он. – Галсами – это чтобы через лед поменьше пробиваться, энергию зря не тратить.
– Нет, я не об этом. А вот что ты так просто обо всем этом говоришь – галсами по разводьям… Это ведь совсем особенная жизнь, необыкновенная. Таких, как ты, которые на дно океанов погружаются, на земле, наверное, меньше, чем космонавтов. Ты к этому совсем привык, да?
– Ты как Оля говоришь, – улыбнулся он.
– Почему? – удивилась Таня.
– Ну, это же она у нас такая… Серьезная, наивная – не знаю, как назвать.
– Прямодушная, – подсказала Таня.
– Возможно. Но странно, что ты вот так вот про мою работу говоришь. Ты-то всегда ее воспринимала как само собой разумеющееся.
– Тебя это обижает?
– Почему это должно меня обижать?
– Ты очень одинокий, Ваня, – сказала она.
– Это ты в том смысле, что жениться пора? – поморщился он.
– Жениться тебе действительно было бы неплохо, но поскольку невесты у меня для тебя в рукаве не припрятано, то и говорить мне об этом не для чего. А одинокий ты безотносительно женитьбы. Как-то… по сути своей. И всегда такой был, в детстве даже.
– Разве? – удивился Иван. – А мне ничего такого не казалось. У меня же в детстве полдвора друзей было. И в лагерь когда с Олькой ездили, я со всеми сразу задруживался.
– Дело не в этом. Я не умею сказать… Ну и не надо! – Таня тряхнула головой. – Жалко, что Оли нет. Звонила она тебе?
– Сто раз. И я ей звонил.
Оля с Андреем и дочкой Нинкой жила вместе с Таней в квартире в Ермолаевском. Но уже месяц она была в Калифорнии; они разминулись с Иваном буквально на три дня. Андрей был доктором психологии, преподавал на психфаке МГУ, и в Калифорнию пригласили вообще-то его по какому-то страшно престижному гранту. Ну а Оле, несмотря на учебное время, удалось взять у себя в инязе отпуск и забрать на месяц из школы Нинку, так что в Америку они поехали всей семьей.