Игры зверей
Шрифт:
Фотографию настоятелю без всяких задних мыслей за день до происшествия подарил Кодзи, который, как обычно, принес цветы в храм. Оглядываясь назад, несомненно, все согласятся с тем, что этот подарок наводил на размышления. Но об этом я еще скажу.
В рассказе настоятеля меня больше всего потрясло описание Кодзи и Юко, какими он их увидел наутро после убийства.
Настоятель имел привычку вставать еще до рассвета, спускаться в задний сад и прогуливаться там без особой цели. Небо начало светлеть. Вдруг он услышал шаги – кто-то спускался по склону от «Оранжереи Кусакадо», – отвлекся от созерцания и поднял голову.
Присмотревшись, он понял, что это идут, держась за руки, Юко и Кодзи. В это мгновение солнце, восходившее над горами на востоке, озарило склон, и пара предстала в первых лучах наступавшего дня. Лица их светились счастьем, походка была легкой и свободной. Настоятель впервые видел их такими красивыми. Вокруг стрекотали проснувшиеся насекомые, Юко и Кодзи спускались по росистой тропинке и выглядели как настоящие жених и невеста.
Какудзина можно понять – увидев эту сияющую пару, он подумал, что они несут какое-то необычайно радостное известие. На деле оказалось, что они хотели сдаться полиции и пришли с просьбой сопроводить их в участок.
Они признались, что ночью задушили Иппэя тонким шнуром. Кодзи утверждал, что это было сделано по просьбе жертвы.
Настоятель засвидетельствовал, что накануне около полудня Кодзи вместе с цветами принес ему фотографию, на которой были запечатлены все трое. Тем самым он, похоже, намекал, что преступление было совершено не под влиянием импульса, а по желанию Иппэя. Но поскольку никаких косвенных улик – а прямых и подавно, – подтверждающих слова Кодзи, не существовало, его заявление, что убитый сам заказал свое убийство, отклонили. Более того, странный подарок настоятелю – фотографию – расценили как доказательство преднамеренности преступления. Суд признал Кодзи и Юко соучастниками убийства. Кодзи ранее уже был судим за нанесение телесных повреждений жертве, поэтому не мог сослаться на смягчающие обстоятельства. Ему вынесли смертный приговор, а Юко приговорили к пожизненному заключению.
Впоследствии Кодзи и Юко написали из тюрьмы настоятелю, умоляя его как-нибудь устроить так, чтобы могилы всех троих установили рядом. Какудзин понял, что за этой странной просьбой скрывается призрак какой-то скорбной надежды. Возможно, в этом и заключался истинный мотив появления Кодзи в храме с фотографией за день до убийства.
С могилой Иппэя сложностей не возникло, а вот идея разместить рядом еще две могилы вызвала сильное недовольство у некоторых влиятельных жителей деревни, и настоятель был вынужден подождать, пока улягутся страсти.
Прошлой осенью Кодзи казнили.
Ранней весной, согласно желанию Кодзи и Юко, Какудзин распорядился, чтобы слева от могилы Иппэя установили надгробный камень для Юко, а слева от нее – надгробие Кодзи.
Вместе с настоятелем я посетил эти три странные могилы и с его разрешения сфотографировал их. Словно прочитав мои мысли, Какудзин как бы невзначай обратился ко мне с просьбой. Он до сих пор не отправил Юко фотографию могил и собирался, когда появится возможность, съездить к ней и передать их лично, но дела все никак не позволяли выкроить время. Не могу ли я поехать вместо него? Я с готовностью согласился.
На этом моя летняя экспедиция завершилась; урожай я собрал довольно скудный. После рассказа настоятеля я постоянно
Я вернулся в Токио. Когда до конца отпуска оставалось несколько дней, я наконец-то решил, что поеду в тюрьму Тотиги сегодня. В Асакусе я сел на поезд линии Тобу, идущий в Никко-Кинугаву, и в тринадцать пятьдесят девять сошел на станции Тотиги.
Стояла изнуряющая жара. Перед старым карнизом над входом на станцию сновали ласточки, явно не готовые к тому, что им скоро улетать. Солнце слепило, и стремительные тени ласточек скользили у меня перед глазами, точно горсть мелких камешков, подброшенных в воздух и упавших на пустынную, залитую белым светом площадь перед станционным зданием.
Карнизы домов низко нависали над дорогой. Справа, вдоль широкого тротуара, ведущего к торговому кварталу, росли облезлые придорожные деревья.
Как и в любом провинциальном городе, здесь тоже выстроились в ряд десятки неуместно больших автобусов, выпячивая свое великолепие. Я сел в автобус до Оямы, как и велел мне настоятель.
Пассажиров набралось всего ничего. Автобус направился в торговый квартал, где большинство лавок и магазинчиков уже не работало, как всегда во второй половине дня в понедельник. Мы проехали мимо обнесенной черным забором закусочной, где подавали собу; с забора свисал каскад красных роз. На улицах почти никого было. Монотонный солнечный свет заливал все вокруг, город утопал в невыносимой жаре.
Автобус выехал на окраину города, подобрал несколько пассажиров и покатил обратно тем же путем, свернул налево у телефонно-телеграфной станции в центре торговой улицы и выехал на грунтовую дорогу. Его ужасно трясло.
– Следующая остановка – тюрьма. Кто выходит? – объявила молодая женщина-кондуктор, покосившись на меня.
Я с удивлением понял, что чувствую себя неловко, будто в чем-то провинился. Наверное, то же самое испытывает каждый посетитель, приезжающий в эту женскую тюрьму навестить родственницу. Последние несколько недель Юко, которую мне еще только предстояло увидеть, занимала мои мысли почти денно и нощно.
Автобус проехал мимо ряда домов – суда с большим выступающим коньком на крыше, похожего на буддистский храм, адвокатской конторы, магазина при тюрьме, – прежде чем остановиться у каменного мостика. На подъезде к нему частная дорога шириной метров десять поворачивала направо и вела прямо к воротам тюрьмы. По бокам от дороги росли молодые деревца сакуры.
Здесь располагались служебные дома начальника тюрьмы и старшего надзирателя. Тюрьму за ними окружала высокая стена из вулканического камня. Вокруг не было ни души.
Я вышел из автобуса и с изумлением услышал щебет множества птиц. Разглядеть их не получилось, но, судя по чириканью, это были воробьи. В округе росло много старых деревьев, в том числе в саду перед зданием суда. Настоящее раздолье для птиц: они могли гнездиться не только на деревьях, но и в укромных уголках, в трещинах старых домов.
Подойдя к тюрьме, я обнаружил, что голубые ворота, закрепленные на больших каменных столбах, закрыты. Над старым входом, напоминавшим об архитектуре эпохи Мэйдзи, выдавался вперед величественный конек крыши. За воротами темнели верхушки кипарисов. Я вошел через боковую дверь справа и объяснил охраннику, зачем приехал.