Игры зверей
Шрифт:
В тот день эти разговоры дошли до жены настоятеля, а через нее и до Какудзина, который как раз вернулся с поминальной службы. Выслушав жену, он замолчал, взялся за рукава своего черного одеяния и широко развел руки в стороны. Ему вспомнилась строчка из «Речений с Лазурного утеса» [27] : «Юнь-Мэнь простирает руки».
Настоятель относился к Кодзи с добротой. Это можно было понять по взгляду его приветливых маленьких узких глаз. У него на лице было написано, что он взвешивает в уме, что именно может рассказать Кодзи. На румяных щеках настоятеля появились ямочки, и он нерешительно, будто примериваясь к каждому слову, заговорил. Это означало, что он пытается выйти за рамки своего маленького
27
«Речения с Лазурного утеса» – один из самых почитаемых в традиции средневекового китайского буддизма сборников коанов – коротких повествований и притч, обычно не имеющих логической подоплеки и доступных скорее интуитивному пониманию.
– Я сделаю все возможное, если могу чем-то помочь, что-то посоветовать. Мне кажется, тебя что-то гнетет. Что-то серьезное. Раз так, лучше выложить все начистоту. Знаешь, душа, она ведь робкая и скрытная. Таится в темных местах, не любит солнечных лучей. Но если ты не будешь все время держать ее открытой для света, она испортится, как морской еж, выброшенный на берег.
Кодзи был благодарен настоятелю за заботу, но чрезмерно вежливые беседы о сердце и душе вызывали у него подозрения: к чему все это? Какудзин говорил о душе неуверенно, так, будто речь шла о вине Кодзи за его прегрешение.
В этот момент Кодзи показалось, что он разгадал неуклюжий прием, с помощью которого настоятель хочет заглянуть ему в душу. Это напоминало попытки неопытного рыбака вытащить омара из корзины. Будь настоятель немного опытнее в подобных делах, он должен был подойти к нему с таким видом, будто никакая душа его не интересует, и ловко вытряхнуть из него душу за шиворот, причем так, чтобы Кодзи ничего не заметил. Вот тогда бы он, независимо от своего желания, все ему выложил.
Этот лысый монах с румяным, чисто выбритым круглым лицом говорил с Кодзи о душе так осторожно и мягко, что этим лишь отталкивал от себя. «Почему ты говоришь о душе? Не можешь развести меня как-то половчее? Далась тебе моя душа. Лучше бы ты сказал, что я должен быть мужиком».
Кодзи молчал, и настоятель заговорил снова:
– Юко-сан… она замечательная женщина…
– Ага. Замечательная, – быстро перебил его Кодзи. – Я многим ей обязан. Но вы единственный человек в деревне, кто говорит о ней хорошие слова.
– Это не имеет значения. Я за нее ручаюсь. Могу под этим подписаться.
– В таком случае мы все попадем в рай, так?
Кодзи подвел черту под разговором, и наступившую тишину заполнил пчелиный гул. Он скорее надеялся, что настоятель сурово отчитает его, но, видимо, ждал от него слишком многого. Какудзин робко шагнул на порог души юноши, но дальше не пошел и отступил. Это было в чем-то сродни сдержанному уважению, с каким люди относятся к тем, кто прошел через тюрьму.
Кодзи имел полное право не понимать, что такое сдержанность. Ему казалось, что настоящая сдержанность, подлинная скромность проявляются исключительно в показной мягкости и доброте. Вдруг его словно пронзило – он разочаровался, потерял всякую надежду и веру в настоятеля.
А настоятель не понимал, почему настроение юноши так быстро изменилось. И он отступился от Кодзи, возложив надежды на будущее. Когда-нибудь тот откроет ему свое сердце и будет смиренно искать его наставлений. И тогда он наверняка достигнет высот, подняться до которых не способен никто в его возрасте.
Задний сад освещали жгучие лучи клонившегося к западу солнца, которое то и дело закрывали мчащиеся по небу облака, погружая сад в тень. Тут Кодзи заметил Иппэя и Юко – они медленно спускались по склону холма напротив сада. Видимо, пришло время прогулки Иппэя.
Кодзи вдруг охватило желание спрятаться от них. Если укрыться в храме за одной из колонн, задрапированных потертыми храмовыми флагами с золотым шитьем, или в тени пьедестала Будды, обнесенного оградой с резными столбиками в виде перевернутых лотосов, за которым
Пара вдруг резко остановилась, как раз на том месте, откуда были видны жилые помещения храма. Кодзи ничего не оставалось, как сойти с веранды в сад. Но на самом деле Юко и Иппэй его не видели – они встретились с женой начальника местного почтового отделения, которая поднималась по холму в оранжерею. Она была дипломированным мастером икэбаны, учила девушек в деревне и покупала у Юко цветы напрямую, поэтому считалась особым клиентом «Оранжереи Кусакадо».
Юко направилась обратно к оранжерее, чтобы показать жене начальника почты цветы. Но тут заметила стоявшего в саду Кодзи и окликнула его:
– Как хорошо, что ты здесь, Кодзи-тян! Не мог бы ты сегодня погулять с Иппэем?
Как ни странно, хотя с приезда Кодзи прошло уже три месяца, это была первая возможность побыть с Иппэем наедине. На самом деле это был первый раз с тех пор, когда муж Юко по своей прихоти пригласил подрабатывавшего в его магазине студента в бар выпить.
Кодзи невольно сравнивал Иппэя, каким он был в баре тем вечером, с человеком, который шел сейчас рядом.
Такие инвалиды, как правило, предпочитают прогулки после заката, но Иппэй любил гулять в самый разгар предзакатного солнца, от лучей которого его защищала соломенная шляпа. Иппэй боялся безбрежной деревенской темноты. Эти прогулки занимали много времени из-за частых и долгих остановок на отдых.
Оставив позади Юко и жену начальника почты, Иппэй и Кодзи направились вниз по склону. На лице Иппэя появилась привычная мягкая улыбка.
В ослепительном полуденном свете бессонница казалась Кодзи чем-то нереальным. Он недоумевал, почему из-за этого инвалида с беспомощной улыбкой ночи так тяготят его? Почему дни дают столько свободы, а ночи сопротивляются ему?
Лежа ночью без сна, Кодзи заметил, что чутко реагирует даже на самые тихие звуки, доносящиеся из-за фусума; всякий раз, когда он слышал слабый храп Иппэя или случайный вздох Юко, которой тоже не спалось, ему казалось, что тело охватывает огонь. Соседняя комната на двенадцать татами походила на теплицу глубокой ночью. При свете звезд, пробивавшемся через стеклянную крышу, в растениях продолжались тонкие химические процессы; оставаясь практически недвижимыми, растения сбрасывали листья, теряли лепестки, источали навязчивые ароматы, а некоторые постепенно умирали, оставаясь на месте. Громкое шуршание набитого конопляной соломой футона, на котором ворочалась Юко. Слабые вздохи, напоминающие мерцание светлячков. Колыхание москитной сетки… Наконец, однажды Кодзи послышалось, что Юко зовет его. Он принял это за обман слуха, но все-таки тихо окликнул Юко в ответ, и ее голос снова донесся до него, словно кто-то надеялся отыскать во мраке свет далекой деревни. И в этот момент Иппэй, которому приснился кошмар, закричал во сне, как зверь. Казалось, он вот-вот проснется, но скоро все стихло…
Спустившись с холма, Кодзи с Иппэем вышли на ровную дорогу. С одной стороны от дороги колыхались посевы риса и кукурузы. Под порывами ветра податливые рисовые побеги обнажали серебристую изнанку, и всякий раз, когда над полем проплывало облако, оно будто бы замирало, впадало в оцепенение. Потом возвращалось солнце. Над белой лентой дороги струилось жаркое марево.
Кодзи подумал, что говорить медленно и четко, чтобы Иппэй понял, – пустая трата времени. Не высказываешься, а понуждаешь Иппэя понять через то оконце взаимодействия с внешним миром, что ему доступно, и никакого общения не получается. Кодзи так много хотел сказать ему, так много объяснить, так много понять самому. В любом случае он должен откровенно высказать Иппэю все, что думает. Набравшись смелости, он пересек черту, которую прежде не решался преодолеть, и с вызовом заговорил: