Их пленница
Шрифт:
Я убрала ее в шкатулку, как убирают ненужную вещь.
Я разучилась чувствовать, а мои глаза изменились. В них больше не было блеска, не было жажды жизни. Но оказалась, в этом нет ничего плохого.
А мальчики ведь в ту ночь подрались.
Сильно.
Начали перекидываться в спальне, кидаясь друг на друга. Наверное, Руслану нужно было на ком-то сорваться, выразить боль, что разрушала изнутри — он выбрал единственного противника, своего брата и друга.
Они перекидывались, пока я истекала кровью в постели и молила,
Руслан атаковал, пытаясь сломить сопротивление Зверя. Тот огрызался, но не нападал сам, растерянный, как и все мы.
К таким событиям никогда не готов заранее.
Это переросло в жестокую схватку, стремительную и короткую. Во все стороны полетела кровь, комната наполнилась рычанием. Они остановились сами. А когда успокоились, стало слышно один звук — мои глухие рыдания.
Мои мальчики забыли обо мне.
А когда вспомнили, как были — в крови и рваных ранах от когтей друга, расстелили на кровати одеяльце, которое мы купили несколькими днями раньше в приданное и завернули моего ребенка.
Парни торопились. Меня подняли с кровати, одели. Помню, Зверь шел первым, я — за ним, Руслан шел последним, прижимая к себе сверток. Мы сели в машину и отправились за город. Помню хриплый голос Кира. Я смотрела в боковое окно, по которому стекали крупные капли воды. Шел дождь, а я этого не помнила — только это окно в каплях. Кир объяснял, что ребенка надо похоронить тайно… Она частично перекинулась… Никто не должен знать.
Кажется, он сказал, что такое случается. Может звезды неверно встали, может, я что-то не то съела, но закончилось так, как закончилось. Я должна крепиться.
А я просто смотрела как капли, перекрещиваясь, дорожками стекают вниз.
Помню, стекло оказалось холодным, когда я прижалась к нему лбом, быстро запотело от дыхания. Зверь завел машину, а на заднем сидении стонал сквозь зубы Руслан, прощаясь с ребенком.
Даже не знаю, когда я пришла в себя.
Просто однажды встала, провела по волосам и заметила: они жирные и скомкались. Я обнаружила, что отчего-то на мне куртка Кира — она приятно пахла его туалетной водой. А джинсы на мне грязные и неприятные к коже.
Я лежала на кровати, но тут встала и поплелась в ванную. Наверное, мой личный предел грязи зашкалил — я помылась и нашла в шкафу мамин халат из ситца. И мне стало легче. Через полчаса я пила чай на кухне — больше ничего не было. И я поняла, что выживу. Это было подобно озарению. А та ночь отодвинулась куда-то назад, куда отправляются все воспоминания, только плохие — чуть позже.
Но я изменилась. То, что вызывало восторг перестало трогать. Интерес к окружающему миру угас. А еще мне не хотелось наслаждаться — ничем в принципе. Я зачерствела, но как — сама не заметила. Чужие проблемы казались пустяками. Как и мои их, верно?
Я смотрела людям в глаза — обычным людям,
Будешь плохо себя вести и гулять ночами, тебя похитят оборотни и сделают с тобой то же самое, что с Оливией. Ты этого хочешь? Если нет, будь осторожна, девочка… Иначе тебе конец.
Они не имели понятия, что со мной произошло, но предполагали самое худшее, конечно. Худшее, да не то.
Многие люди даже не догадываются, что такое ужас.
Оказалось, можно жить дальше. Почти, как все: ходить на работу, пить чай, иногда читать дурацкие истории и смотреть тупые фильмы, как будто там настоящая жизнь. Что они о ней знают.
И я жила. Научилась смотреть людям в глаза и насмешливо улыбаться.
Пусть смотрят — мне все равно, что обо мне думают. Что шепчут на кухнях, в курилках, о чем говорят вполголоса, когда ухожу. Это же та самая Оливия… Ну, которую… Вы поняли.
Их пленница.
Зато я знала, что такое любовь. Такая любовь, о которой они даже не слыхали.
Было тяжело возвращаться.
Не только из-за ребенка. Тяжело привыкать к новой-старой жизни, вернуться в прежний дом, начать с нуля. Это после того, как я два года прожила в «Авалоне» на особых правах.
Но я справилась, стянула себя в узел, поменяла гардероб на практичный и научилась проходить мимо соседей с каменным лицом. Поначалу меня пытались аккуратно расспрашивать. О, эти прощупывающие вопросы, невинные на первый взгляд, любопытные взгляды, глупое хихиканье… Меня пытались разговорить, чтобы я что-нибудь рассказала о мальчиках, о том, как жила два года.
Всем было очень интересно, сколько их было и как часто. Серьезные у нас отношения или я так, постельная грелка. Давали ли мне деньги или на хлеб приходилось зарабатывать иначе в клубе.
И еще миллион подобных вещей.
Сочувствия в этих вопросах не было. Его в любопытстве вообще не бывает — им все равно, какие раны они тревожат, главное утолить интерес. Будто я обязана развлекать занятными историями.
Но вопросы все равно оставались осторожными. Потому что Зверь и Руслан — ребята в городе известные. Никто не хотел, чтобы я нашептала им о любопытных.
Посылать людей в путешествие я со временем научилась.
Если грубо отвечать — тебя оставляют в покое. Не сразу, но отстают. Правда потом будут говорить, что я нервная и злая, потому что… Мне давно все равно, что они там говорят.
Возвращаться на старое место и раздавать листовки или стоять за кассой я не собиралась. Это вызывало тяжелые воспоминания о времени, когда я умирала от одиночества, голода и болезней. От несправедливости этого чертового мира, будь он неладен. Я правда тогда чуть не сдохла и всякий раз, когда проходила мимо рынка, где некогда работала, мой пульс становился быстрей.