Икосаэдр 2.0
Шрифт:
Перед первым взмахом розог Председатель спросил ее:
— Ты поняла, почему я к тебе пришел?
— Поняла! — выдохнула Мариша.
Она действительно все поняла. Нельзя было смотреть за реку и спрашивать у баб про другие Колхозы.
Ведь в этом мире нет больше никаких других Колхозов. Да и самого Колхоза нет. И их самих нет, уже давно. А чтобы запомнить это, придется снова испытать боль. Стиснув зубы, не проронив ни слова.
* * *
— А откуда на нашем складе появляется одежда
— Тише, тише, — сказала Анютка, пододвинувшись вплотную. — Услышат же!
— Ну их же кто-то привозит? Правильно?
— Откуда привозит? — испугалась Анютка. — Неоткуда. Да и некому привезти.
— Почему некому?
Анютка — молодая, маленькая — пожала худыми плечами. Посыпала картошку солью, смешанной с пылью, откусила.
— Потому что все люди остались здесь. А других людей нет, вымерли.
— Анютка правильно говорит, — сказала Галка. — Только не вымерли, на Земле остались. А мы тут оставшиеся эти… колонисты. Или как их правильно?
— Колонизаторы? То есть, хочешь сказать, это другая планета? Марс?
— Ну не Земля же! На Земле все по-другому было.
Все замолчали, пытаясь вспомнить, каково им было на Земле. Пыталась вспомнить и Мариша — но ничего не приходило в голову, кроме койки в бараке, в том первом бараке, из которого ее перевели в избу. Получается, она родилась здесь? Или ей стерли память?
— Нет, ну получается же, что лопаты делают в других колхозах? И Светлана говорила про другие колхозы. А Председатель, получается, привозит их на склад.
— Тише, тише, — зашептались за спиной.
— Какая Светлана? — сказала Галка. — Нет никакой Светланы. И не было.
Мариша подумала и кивнула. Действительно, не было никакой Светланы, ей показалось.
Смена прошла быстрее, чем казалось до этого. Когда стемнело, Мариша поплелась обратно домой, запинаясь о кости, проклевывающиеся из-под земли.
Председатель уже сидел в ее избе, попивая скорбь из кружки.
— Ты вела себя хорошо, — сказал он спокойным, тихим голосом. — Ты хоть понимаешь, что могла оказаться в местах похуже нашего колхоза? Мы снизили тебе выработку, дали два утренних часа на отдых. Дали тебе дом у речки — мойся, сколько хочешь. Дали корову — не ахти какую, но процентов сорок пять коровы сохранилось…
— Кто «мы»?! — чувствуя, как сердце готово выпорхнуть из груди, спросила Мариша. — Кто дал мне это все?
— Мы! Трудовой народ! — Председатель встал во весь рост, он стал казаться выше, массивней, а в прическе стали проглядывать характерные выступы черепа. — Я — председатель трудового исправительного колхоза номер один. Вы — его труженицы. Вы должны трудиться. Я — председательствовать. Что непонятного в этой схеме?
Он поставил пустую кружку на стол.
— В общем, ты задаешь много вопросов. За это я выпил твою корову. Выпил до дна. В ней нет больше скорби…
Мариша метнулась в сени, оттуда — в пристрой.
От буренки осталась кучка праха и костей, валяющихся на полу.
— Подмети. — Председатель похлопал по плечу и подал Марише метлу. — Потом раздевайся и ложись на стол.
Он порол ее пятнадцать часов, всю долгую местную ночь, почти до рассвета.
Все сны Мариши были одинаковы — ей снилось, как в печах, в которых они готовят картофель, стоят огромные кастрюли. В кастрюлях, полных кипящей и жидкой пыли, сидят они, бабы, голые и раскрасневшиеся, а сверху ходит председатель, подает вехотку, чтобы лучше париться, иногда достает грабли и легонько бьет их, чешет спины или отодвигает друг от друга. Эти сны были страшны и прекрасны одновременно, и не могли наскучить, потому что каждый раз была какая-то новая деталь. То вместо граблей у Председателя будет лопата, то вместе с Председателем ходит Галка. То кого-то, например, Анюту, подцепляют граблями, достают наружу и кидают на раскаленную решетку, лежащую поверх кастрюли, а сама Мариша и другие бабы тянут к ней руки и начинают щекотать. То ее саму достанут из чана вместе с граблями, и она превращается в корову, ее доят, и она дает белую, густейшую скорбь.
Но в этот раз она не захотела спать. Она выбежала, как была, нагая, с синяками на спине и ягодицах, из дома, на ощупь, пытаясь не запнуться, дошла до реки и тронула пальцем ноги поверхность пыли.
Пыль была холодной, просто ледяной.
Мариша рискнула, сделала первый неуверенный шаг, погружаясь в водовороты пыли, окутавшие ее ногу. Затем второй, третий. Она дрожала от холода и была уже по пояс в реке, когда вдруг мощный поток оторвал ее ото дна и потащил дальше по руслу. Мариша поняла, что не умеет плавать, да и вряд ли слово «плавать» уместно для реки из пыли. Пыль забивалась в лицо, в рот, Мариша кашляла и плевалась, ее голова то погружалась в пыль целиком, то выныривала из нее. Это продолжалось долго, несколько часов, а может, и дней, как вдруг она ударилась лицом обо что-то твердое, погруженное в пыль, машинально зацепилась, ухватилась руками, дернула на себя. Ей подали руку — костлявую, худую, больно ударили плечом о борт лодки, затащили наверх, бросили на дощатое дно.
На нее смотрело худое лицо старика с пустыми глазницами, он отложил весло и сказал:
— Тебе пока еще рано переплывать реку. Сейчас я отвезу тебя обратно, в твой колхоз.
— Что?.. что там, за рекой? — спросила Мариша.
— Ты задаешь много вопросов. Ты словно чувствуешь что-то, чувствуешь, что на некоторые вопросы есть ответ. И это, наверное, хорошо. Я могу ответить на некоторые из них, но, может, лучше мне сделать так, чтобы ты задавала поменьше вопросов?
— Да. Я не хочу… я не хочу больше, чтобы Председатель приходил ко мне и…
— И делал тебе больно? Может, ты хочешь, чтобы он приходил и делал тебе приятно? Ты сама в силах сделать это, стоит лишь попросить.
Мариша подумала и замотала головой.
— Нет. Не хочу.
— Молодец. Одна из вашего колхоза триста сорок лет не может переплыть реку, потому что Председатель ходит к ней каждую ночь. Она не понимает, что Председатель — всего лишь функция, не понимает, что ей нужно сделать, чтобы переплыть реку.
— Есть другие колхозы? Есть что-то там, за рекой?