Иль Догхр. Проклятие Эмира
Шрифт:
Я ревновал к нему…К сыну. Еще тогда, когда только увидел ее. Увидел, КАК она на него смотрит. Захотеть до дрожи во всем теле присвоить. И это вранье, что только ради мести. Потому это желание было едким, прожигающим насквозь, вызывающим бешеное желание владеть как ничем и никем другим в этой жизни. И ревность адская, дикая, первобытная. Когда от мысли, что другого любит дышать нечем, жить не хочется, все тело словно ядом травит. Забрал себе, а сам следил всегда, чтоб не пересекались, чтоб не смотрели друг на друга, чтоб словом не обмолвились.
Заставил сына переписку показать. Сидел читал по ночам и сатанел от ярости, наполнялся ядом. И только со смертью Рамиля эта жгучая ревность успокоилась, отпустила душу и сердце. Чтобы вернуться сейчас…когда увидел, как она посмотрела на близнеца. Как засветились ее невероятно красивые голубые глаза, пожирая всю надежду во мне своей надеждой.
— Рамиль… — шепчут ее губы, и она приподнимается на постели, чтобы я охладил ее радость.
— Не Рамиль. Азим. Его брат. Рамиль мертв. Воскресает только Аллах. Простой смертный гниет в земле.
Не посмотрела на меня, прикрыла веки, так что ресницы бросили тень на бледные щеки.
— Мертв… — повторила она и мне показалось, что я слышу нотки сожаления в ее голосе. Разве не он пытался тебя изнасиловать, Аллаена? Разве не он отдавал тебя толпе и не помог тебе, разве не он позволил мне отобрать тебя у него? Будь я на его месте я бы убил своего отца, но не отдал тебя никому! Я не сказал этого вслух, я только стиснул руки в кулаки и медленно выдохнул, стараясь успокоиться. Она пришла в себя. Разве не это самое главное?
Я приходил к ней каждый день. Рано утром. Привык вставать на молитву на рассвете. Приходил и смотрел как она спит, как золотистые волосы раскиданы по подушке, как дышат едва приоткрытые губы. Я ждал, когда она проснется и увидит меня, чтобы поймать ту самую радость. Но ее не было. Ни проблеска. Увидит меня, молча отвернется, встанет с постели, стараясь не смотреть…чтоб я не помог и не притронулся к ней. А я все равно беру ее на руки и несу в ванну, чтоб она умылась. И мне кажется все ее тело противится тому, чтоб я к ней прикасался. А зверь во мне уже давно приручен, зверь во мне уже не жаждет ее крови и мяса, он ползет на брюхе, прирученный и покоренный. Он не охранял и не уберег. Зверь растерян. Зверь готов сдохнуть сам.
И между нами разверзается пропасть, глубокая вонючая яма, которая была и раньше. С одной только разницей, что тогда мне было насрать. Я бы многое отдал, чтобы так же было и сейчас. Я не нужен ей и никогда не был нужен. Меня всегда ненавидели, презирали, боялись. Да…я дождался ласки и почесушек за ухом, когда погладила меня по шрамам, когда сама поцеловала. Вот и все. И я ощущал какое-то адское желание вдалеке сломать, подчинить ее себе. Поставить снова на колени и заставить смотреть снизу вверх, умоляя пощадить. Но…тогда это будет, наверное, наш конец и у меня не останется ни малейшей надежды, что могло бы быть иначе.
На ее коже все еще видны синяки,
Взаимности больше не будет…Это я уже понял. Никогда не будет. Взаимность покинула ее душу вместе с зародышем нашего ребенка, покинувшим ее тело.
Мне оставалось держать дистанцию и держать себя в руках. Возможно, если я дам ей время, дам ей немного свободного пространства она начнет приходить в себя.
— Как спала?
Спросил в одно такое же одинаковое утро, наблюдая как она расчесывает волосы и как они блестят в лучах солнца.
— Хорошо…спасибо.
Отвечает вежливо, но очень натянуто, через силу. Возникает одновременно желание и ударить, и прижать к себе с такой силой, чтоб у нее кости захрустели. Не делаю ни того ни другого. Сжимаю руки в кулаки и смотрю как она ведет расческой по волосам, мне хочется провести по ним ладонью и хочется сжать в кулак и дернуть. Если бы здесь был не я, а Азим она сидела бы с таким же лицом?
— Мы уезжаем завтра отсюда.
— Как скажешь.
Тронул шрам на ее плече, не выдержал.
— Болит?
— Нет…
Резко развернул к себе, не вытерпел, сжал ее плечи.
— Перестанет болеть, я знаю. Пройдет время и перестанет!
— Тебе перестало? Смерть твоей дочери перестала болеть?
Словно дала пощечину, вздрогнул, сдавливая хрупкие плечи, глядя в голубые как небо глаза.
— Болит…, — ответил честно и сглотнул горькую, вязкую слюну, потому что ком уже образовался еще в горле.
— И мне болит…ребенок во мне умер. Его убили. От него остались только куски мяса…и все! И все, понимаешь! Я знаю… ты его не хотел, ты сам хотел его убить…ты рад, что его нет!
Не выкрикнула, скорее простонала и глаза наполнились слезами.
— Я рад, что ты осталась жива!
— Почему? Ты же сам меня ненавидел…Разве ты не хотел, чтобы я умерла?
Оттолкнул от себя. Прищурив глаза и стараясь держать себя в руках.
— Если бы я хотел, чтобы ты была мертва, то сейчас твой труп жрали бы черви.
— Так почему они его не жрут? Знаешь? Мне хочется, чтоб они его жрали… я хочу сдохнуть, я жалею, что все эти ненормальные, обозленные люди не убили меня. Тогда я не чувствовала бы себя такой пустой…такой пустой.
Она зарыдала, и я рывком прижал ее к себе, пряча ее голову и лицо у себя на груди. По моим детям еще никто и никогда не плакал. От меня не хотели рожать, моих детей не ждали…А она убивалась даже по нерожденному.
— Я не хотел, чтобы наш ребенок погиб, Вика… я хотел, чтобы не погибла ты и ради этого был готов на многое, даже на потерю нашего ребенка. Не спрашивай почему. Я пока не готов ответить, я пока сам не готов сказать это вслух. Но мне нужно, чтобы ты жила. Нужно, как воздух.