Имена мертвых
Шрифт:
Солнце уже село, небо заволакивает, фонари еще не зажглись — видимость в переулке не идеальная… эх, еще бы час выждать, пока совсем стемнеет, но времени нет.
Клейн сгреб Марсель, чтобы она случайно не взбрыкнула, и свободной рукой набрал номер Аника.
— Фортуна.
— Брэк, — мигом отозвался Аник. — Ну?
— Живо сюда, пулей! к задним воротам — я жду.
— Вас понял, конец связи.
— Кл-лейн… — заныла Марсель в полубреду, — мне пло-о-о-хо…
— Милая, потерпи чуток. — Чтобы у девушки не заплетались ноги, Клейн взял ее на руки и
— О-ой, как… м-м-м…
«Все у девчонки в голове перепуталось, — обеспокоенно думал Клейн. — А ну как заорет?..»
Дальше, дальше, не задерживаться. Скоро ли Аник успеет?
В садик вышли без стука — дверь смазана на совесть, замок пригнан отлично. Здесь низкорослые деревья — хоть какой-то, но заслон от любопытных глаз.
Клейн бережно поставил Марсель, оправил на ней пальто; туманно озираясь, она шагнула — бог весть, куда ее повело — нога подсеклась, но Клейн был начеку.
— Не ходи сама, держись тут. — Рука его показалась Марсель прочной, как стальная труба.
— Зачем мы уходим?.. Клейн?., а?..
— Чтоб нас твой папа не догнал.
— Он… — Марсель пошевелила бровями, наморщила лоб, — ты его у-бил…
— Нет, поспать уложил.
— Голова болит… — Мысли Марсель плавали врозь; земля ощутимо покачивалась, Клейн — странное у него лицо! — то мутнел, то виделся ясно, словно в глазах не ладилось с фокусировкой. — Тошнит меня…
«Вытошнит — придется в карман собирать», — вздохнул Клейн, стягивая и комкая в кулаке маску.
К воротам подрулил маленький голубой «марч», позавчера взятый Аником напрокат; Марсель удалось усадить в него быстро, без суеты — и Клейн вразвалочку затопал налево, к Кюссетер, а Аник поехал направо — переулками, переулками, — на Фельтен-стайн.
Чтобы выйти засаде в тыл, Клейн дал порядочный круг по скверу, но застал на посту одну Долорес — где же резвушка Ана-Мария? а, вон она, обнюхивает припаркованный «вольво».
Он глянул на часы — 17.16 — быстро мы управились, однако! потом обошел сквер, продолжая круг против часовой стрелки, с кучкой студентов пересек Университетскую и направился к своему автомобилю.
У третьего подъезда дома 25 по Сколембик уже стояла, ярко моргая лампами на крыше, темно-синяя машина с белой полосой и зеркально перевернутой надписью «AMBULANCE» на капоте.
Среда, 18 декабря 1968 года.
Колесо истории вращается неровными рывками — то студенческие беспорядки в Париже, то Советы ввели войска в Чехословакию, то Англия — в Ольстер.
Но Герц и Клейн не замечают перемен в Европе. С апреля они плотно заняты. Клейн старательно роется в старых газетах, делает выписки и посещает тюрьмы. Тюремная администрация без энтузиазма, но легко идет ему навстречу. Клейн представляется как Вильгельм Копман, сотрудник кафедры антропологии Мюнсского университета. Тема научных изысканий его шефа, приват-доцента Гефенейдера, — «Анатомические стигмы преступных индивидуумов».
Френология и ломброзианство бессмертны. Всегда хочется
Эксгумацией на тюремных кладбищах Герц и Клейн занимаются по ночам. Изъятие останков оформляется по всем правилам; приват-доцент обязуется вернуть «трупный материал» в кремированном виде. Пепел не проанализируешь, чей он.
Они по очереди смотрят сквозь глазок в камеру изолятора.
Образчик 8 из экспериментальной серии просыпается.
Он возвращается из смертного сна в явь.
Окаменевшее, застывшее во вне сознание оттаивает постепенно; оживает память — яркие, мучительные, зримые картины.
«Сын мой, я пришел к тебе со словом утешения…»
«Святой отец, я в этом не нуждаюсь. И никаких обрядов, баста. Если хотите сделать что-нибудь хорошее — передайте им, что у меня есть последнее желание».
«Аник, обед прямо из ресторана. Сигареты, вино — угощайся. Добрый совет: вспомни свои лучшие деньки, выпей — и плюнь на все».
«К черту! я хочу увидеть солнце, посмотреть на море. Вызови начальника!»
«Нет, Аник, не положено».
«Начальник, здесь же рядом. Отвезите меня под конвоем, в наручниках — я погляжу, и назад. Десять минут, не больше!»
«Увы, Аник, это желание я не могу исполнить».
Ведут по коридору, потом вниз, в подвал. Глаза ищут окно, хоть щель какую, где бы проглянул живой свет солнца. Нет — глухие стены, камень, мертвенное свечение нитей в колбах ламп.
«Не надо мне завязывать глаза».
«Так полагается, Аник».
«Не надо. Я хочу видеть свет».
Ремни застегнуты, на голову надет колпак из черной бумаги.
«Я хочу видеть свет!»
Расстрельной команде раздают винтовки.
«Я хочу видеть свет!!»
Шестеро солдат по отмашке сержанта почти одновременно нажимают на спуск.
Боль от внезапного удара в грудь вспыхивает — и исчезает. Анику кажется, что вместе с болью лопнули ремни, притягивавшие тело к столбу, и он без всплеска упал в тихую, теплую морскую воду. В невесомой легкости он делает гребок руками, пытаясь всплыть, но его тянет вглубь, вниз.
Солнце плещется далеко вверху; зыбь разбивает его на зеленовато-желтые осколки бликов, и чем глубже опускается Аник в безмолвную темень воды, тем слабее свет. Наконец он гаснет — солнце закрыли тучи.
В бездне, в непроницаемой тьме возникает вибрирующий гул, словно звучит гигантский колокол. Волна воды и звука встряхивает медленно плывущего ко дну Аника, вращает, вскидывает — и буруны выбрасывают его на поверхность, в смятение шквального ветра и шторма, во мрак бури. Отплевывая воду, озираясь, он плывет — и хищно шипящий пенным гребнем свинцово-серый вал обрушивается ему на голову, хоронит вновь, заполняет уши грохотом, а рот — горько-соленой водой.