Именем Республики

Боровиков Григорий Фёдорович

— А на семена? — не унимался Купря. — На семена всем дали, а мне отказали. Что я, обсевок в поле?

— На семена не дадим! — твердо сказал Митрий. — Съешь семена или продашь, а землю не обсеменишь.

— Не давать ему! Чего там!

— Кусошник! Так проживет!

Выкрики слышались со всех сторон. Но Купря не растерялся. Он крепко выругался и вдруг заплакал. Слезы текли у него по щекам и терялись в бороде, кожа на лице сморщилась, рот дрожал.

Но мужики были неумолимы.

— Христовым именем всю жизнь кормился,

прокормишься и сейчас.

— На чужих харчах жирок нагуляешь!

В конце концов Купрю выпроводили, обещав дать ему пуд ячменя на еду.

Но и без Купри не все обходилось гладко. Почти каждый считал, что ему дают мало, хотелось получить столько, чтобы и посеять и есть досыта. Особенно требовательны были бабы. Они кричали и на председателя сельсовета, и на комбедчиков, и на своих мужей, обзывая их «тютями», растяпами и прочими нелестными прозвищами.

К полуночи распределение хлеба было закончено. Но когда подсчитали, то оказалось, что распределили зерна больше, чем его было.

— Придется переделывать, — сказал Митрий, почесывая горбинку носа.

И все началось снова.

Только под утро Трофим пришел домой и, позавтракав, стал запрягать лошадь.

Пантушка слышал, как отец разговаривал с матерью.

— Решили сейчас же ехать за зерном на станцию.

— А у кого лошади нет, те как повезут? — спросила Фекла.

— Нанимать будут. Я Ивану помогу. Нанимать ему не под силу. Думаю, на одном возу наше и Иваново зерно привезу.

— Не надорвать бы кобылу-то, — со вздохом проговорила Фекла.

— Ничего, помаленьку поеду.

Спать Пантушка уже не мог. В мыслях его неотступно рисовался большой обоз, железнодорожная станция, на которой все незнакомое, непохожее на жизнь в Успенском.

— Тять, возьми меня, — попросился он. — Я еще не видел железной дороги.

— Собирайся живей!

Обоз из полусотни подвод выехал на рассвете. Лошади шли шагом, пофыркивая и перекликаясь тихим ржаньем. Телеги скрипели на разные лады. Пахло разогретым дегтем, молодой травой, полевыми цветами.

Взошло солнце. Золотое, пылающее, словно только что вынутое из горна, оно излучало яркий свет и тепло. Небо сначала порозовело, потом стало густо-голубым.

Наперебой запели жаворонки. Серые, с хохолками, они то поднимались над землей и висели в воздухе, трепеща крылышками, то камнем падали в траву.

Уныло выглядели среди расцветающей природы серые деревни с голыми стропилами на крышах: солома с них была скормлена скоту. Не слышалось ни залихватской гармошки, ни песни. Люди ходили медленно, словно после тяжелой болезни.

На станции полно народу. Двери большого сарая распахнуты, и видны горы зерна в россыпи. Люди насыпают зерно в мешки, взвешивают на огромных весах, потом таскают на телеги.

— Тут, брат, гостей со всех волостей, — сказал Пантушке отец. — До вечера не управимся.

Успенцы заняли очередь и стали ждать. Пантушка

отпросился у отца посмотреть станцию.

— Иди, только не лезь, куда не надо.

Через несколько минут Пантушка оказался у здания вокзала. Тут тоже было много людей. С котомками, сундучками, корзинками, с большими узлами, даже с самоварами, стояли они тесной толпой, нетерпеливо поглядывая на решетчатые ворота.

Но вот ворота распахнулись, и толпа хлынула неудержимым потоком. Этот поток подхватил и Пантушку, подхватил, как былинку, и вынес на платформу. Люди бежали, тяжело дыша и вскрикивая, залезали в теплушки, давя друг друга. Пантушку толкали, били котомками и сундучками, пока он не догадался отойти в сторонку.

Все ему было тут ново. И блестящие рельсы, и домики на колесах, и горластый огнедышащий паровоз, и круглое кирпичное здание водокачки. Но удивительнее всего были люди. Суматошные, вздорные, они не могли ходить шагом, а все бегали, переругивались, шумели, кому-то грозили. Забравшись в вагоны, постепенно угомонились. Грызли сухари, пили кипяток из жестяных кружек, курили махорку.

Резкий протяжный гудок паровоза всколыхнул воздух. Вагоны вздрогнули, звякнули буферами и покатились, сначала медленно, потом все быстрее. В глазах у Пантушки замелькали красная обшивка теплушек, мужские и женские лица, крутящиеся колеса. Последние вагоны промчались так быстро, что ничего нельзя было разглядеть.

Поезд умчался, унеся с собой часть Пантушкиного сердца. Куда поехали эти разные люди? Зачем? В поисках ли счастья, от нужды ли или по другим причинам? Как бы там ни было, а Пантушка завидовал этим людям, несущимся навстречу тому новому, что открывает перед ними стремительный бег поезда по необозримым просторам России, которой нет ни конца ни края.

Задумался, размечтался Пантушка, не заметил, как перед ним появился человек с винтовкой, строго спросил:

— А ну, кто такой?

Пантушка не сразу опамятовался, не сразу ответил.

— Я-то? — спросил он, разглядывая человека с винтовкой. — Я-то Пантушка... Пантелей Бабин из Успенского.

— Откуда?

— Из Успенского.

— Не слыхал что-то. Далеко отсюда?

— Верст тридцать.

— Ну и врешь! — вдруг грубо произнес человек и сплюнул. — А ну, пойдем!

— Куда?

— Пойдем, пойдем, не разговаривай! Много тут вашего брата шныряет.

Он схватил Пантушку за руку и потащил к двери вокзала.

Все произошло так быстро, что Пантушка опомнился уже в комнате, куда его втолкнул человек.

В углу на каменном полу сидели три мальчика. Обросшие, грязные, оборванные, они были жалки. На Пантушку мальчишки не обратили никакого внимания, тоскливые глаза их были устремлены в окно.

У дверей сидела худенькая женщина, читала газету.

— Вот еще одного беспризорника привел, — сказал человек с винтовкой. — Норовил с поездом уехать.