Именем закона. Сборник № 3
Шрифт:
— Не могу желать тебе удачи.
— Почему?
— Потому что это было бы неискренне.
— А я не могу понять, почему ты так безоговорочно веришь Рахманину.
— Я уже пытался тебе объяснить. Еще раз нарисовать его портрет? Наконец он пробился в московский театр. Знаешь, что это значит для начинающего драматурга? Признание. Сколько сил и нервов на это положено! Вот-вот будет поставлена его пьеса. Он одержим работой. Его ничего не интересует, кроме работы. По существу, он только начинает жизнь драматурга.
— Ну да, гений и злодейство — две вещи несовместимые. По неясным мне причинам. Рахманин тебе понятен. Более того, мне кажется, что он близок тебе по духу. Это я могу понять. Но, как ты сам все время подчеркиваешь, мы в работе опираемся не на симпатии и антипатии. Предположим, сосед Комиссаровой Гриндин ошибается, показывая, что слышал шаги Рахманина. Добросовестное заблуждение свидетеля. Однако факт остается фактом — Рахманин соврал. Пока у нас один документ, опровергающий его показания. Будут и другие. Гарантирую.
Оставшись один, я какое-то время сидел за столом, беспомощно уставившись в одну точку. Беспомощность не была результатом разговора с Хмелевым. Разговор лишь усугубил ее. Еще утром я проснулся с чувством страха и неверия в то, что мне удастся докопаться до истинной причины смерти Комиссаровой. Я загнал страх в какие-то закоулки, но сомнение, что я справлюсь с порученным мне делом, осталось. Слишком рано оно возникло в этот раз. Обычно оно появлялось у меня, когда расследование достигало пика. Это были кризисные пики, как у больных. Я знал, что в такие минуты, лишенный вдохновения, не ведаешь, с какой стороны подступиться к делу, все валится из рук. Я знал и другое: в такие минуты надо заставить себя работать. Пусть на это уйдет в десять раз больше времени, но работать и работать. Вдохновение вернется. Оно всегда приходит, когда много работаешь. Вдохновение — это ведь увлеченность работой.
Прежде чем встретиться с профессором Бурташовым, а он жил в Сокольниках, я отправился на Малую Полянку в психоневрологический диспансер. Это в противоположной стороне от Сокольников, но меня утешало, что и диспансер и дом профессора находились недалеко от метро. Метро я предпочитаю всем видам общественного транспорта. Оно создает у меня, несмотря на длинные переходы, иллюзию быстрого передвижения по городу.
Диспансер обслуживал три района, в том числе Октябрьский, в который входила Молодежная улица.
— Чем могу помочь? — спросила главный врач, пожилая женщина с высохшими руками, когда я представился.
— Не состояла ли у вас на учете Надежда Андреевна Комиссарова, проживающая по Молодежной улице в доме шесть?
Через пять минут я получил справку на бланке с печатью и подписью, подтверждающую, что Комиссарова на учете в психоневрологическом диспансере не состояла. Я не ожидал иного. У меня ни на секунду не возникало сомнения
Забравшись в метро, я мысленно повторил вопросы, которые собирался задать профессору Бурташову. Они были записаны в блокноте, но заглядывать в него во время беседы мне не хотелось. У каждого свои капризы. Со студенческих лет я не терпел шпаргалок.
Время бесцеремонно ломает наши представления. Все мои университетские профессора были пожилыми, немолодыми и имели «профессорскую» внешность — кто с бородкой, кто в пенсне, кто ходил с тростью, кто одевался небрежно, кто отличался рассеянностью. Во всяком случае, профессора мы узнавали издалека.
Ничего, что напомнило бы моих профессоров, в Бурташове я не увидел. Это был молодой человек, лет сорока, в джинсах. Он даже очками не пользовался. Заметь я его в очереди в молочной, мне в голову не пришло бы, что это психиатр с мировым именем, доктор наук, профессор, лауреат Государственной премии.
— Кофе или чай? — спросил он, предложив мне вертящееся кресло за письменным столом в маленьком кабинете, сплошь уставленном книжными полками. Для себя он приготовил единственный в комнате стул.
— Кофе, если вас не затруднит, — ответил я.
Профессор выглянул в дверь.
— Мария Александровна, два кофе, пожалуйста.
Усевшись на стул и закинув ногу на ногу, профессор Бурташов беззлобно посетовал на тесноту. Я подумал, что человек никогда не бывает доволен, все ему мало. Домработница, квартира с кабинетом, пусть маленьким, но кабинетом, не говоря уже о регалиях, — что еще надо?
— Сейчас нам подадут кофе, и начнем, — сказал профессор. — А вот и Мария Александровна.
В кабинет вошла девочка с подносом в руках. На подносе стояли две чашки и турка.
— Здрасте, — сказала девочка и поставила поднос на стол. — Больше ничего не надо, папа?
— Надо, Мария Александровна. На телефонные звонки отвечать: «Александр Кириллович занят». — Бурташов выдернул вилку телефона из розетки.
Кофе был крепкий и в меру сладкий.
— Молодец Мария Александровна, — сказал я.
— Хозяюшка! — сказал профессор Бурташов. — Итак, вас интересует поведение самоубийц? Введите меня в курс дела.
Пока я вводил профессора в курс дела, в коридоре без конца звонил телефон. Закончив, я сказал:
— К сожалению, мы не располагаем ни письмами, ни дневником, на основе которых вы могли бы судить о характере Комиссаровой.
— Дневник был?
— Муж Комиссаровой утверждает, что нет. Но ее мать говорила о записях, которые Комиссарова вела в тетради и вырывала листы. Возможно, Комиссарова писала письма. Знаете, некоторые пишут письма в тетради и вырывают написанное.