Именем закона. Сборник № 3
Шрифт:
— Читая протокол, создается впечатление, что члены худсовета были единодушны в отношении Надежды Андреевны.
— У вас есть основание сомневаться?
— Есть. Герд был против. Он сам признался в этом.
— Очевидно, Павел Николаевич имел в виду, что сомнения и обсуждения всегда предшествуют распределению ролей.
— Ну а то, что Надежда Андреевна просила и умоляла дать ей роль Офелии?
— На театре все просят и умоляют. У каждого актера, у каждой актрисы есть мечта сыграть ту или иную роль. Как можно об этом узнать,
— Почему же такая талантливая актриса не получала в последние годы приличных ролей?
— Вы не правы в корне. Так вопрос ставить нельзя. Нет больших и малых ролей, приличных и неприличных ролей. Есть роль! Никто из великих актеров не отказывался играть маленькие роли. Играли все, что им предлагали. Но как играли! Возьмите Яншина… О чем тут говорить?! Вы не правы!
Андронов проводил меня до фойе.
Мужчина в черном халате снимал со стены портрет Комиссаровой. Как быстро все происходит, подумал я. С глаз долой…
— Владимир Алексеевич, рамку черную сделать? — спросил мужчина.
— Какую же еще? — ответил Андронов.
Из зрительного зала вышла группа актеров. Откуда-то появился Герд. Все молча смотрели, как мужчина в черном халате снимает портрет. Одна из женщин заплакала.
Мужчина снял портрет и унес его.
— Мы можем хоронить Надежду Андреевну с почестями? — спросил Андронов.
Теперь все смотрели на меня.
— Вам решать, как хоронить, — ответил я.
— Да… но ведь Надежда Андреевна покончила с собой.
Я с трудом совладал с собой, чтобы не сказать: «Это вы убили ее!»
— Следствие еще не закончено, — сказал я.
Миронова молча протянула мне «Вечернюю Москву», пахнущую свежей типографской краской. На четвертой странице театр опубликовал извещение о безвременной кончине Комиссаровой.
— На некролог их не хватило, — сказал я, кладя газету на стол. — У меня такое впечатление, что все они в театре сговорились показывать одно и то же — Комиссарова была психопаткой и поэтому покончила с собой, а театр тут ни при чем. Даже моральной вины они на себя не хотят брать.
Я вспомнил, что целый день таскаю в кармане справку из психоневрологического диспансера. Я вытащил ее из кармана и положил перед Мироновой. Мельком взглянув на справку, она отодвинула ее в сторону как несущественную, ненужную вещь. Истинный следователь, Миронова придавала огромное значение каждой бумажке и к любой справке относилась трепетно.
— Что произошло? — спросил я.
— Комиссарова приняла перед смертью большую дозу элениума. Утром я получила заключение. Поэтому и звонила вам.
— Таблетку элениума она приняла после ухода Рахманина. Очевидно, она злоупотребляла лекарствами.
Судебно-медицинское заключение было длинным, но ничего нового
— Никогда заключение не портило мне настроения, как сегодня, — сказала Миронова. — Грустно, ужасно грустно.
Минуту мы сидели молча.
Внезапным порывом ветра разбросало в стороны приоткрытые створки окна. Со звоном разбилось стекло. Распахнулась дверь. Разлетелись со стола бумаги. Я кинулся к окну, Миронова — к двери. Грянул гром. Когда мы собрали с пола бумаги, начался дождь.
— Теперь не дозовешься стекольщика, — сказала Миронова.
— Да, со стекольщиками стало трудно, — сказал я. — Ксения Владимировна, я прошу санкции на повторный осмотр квартиры Комиссаровой.
— С целью?
— Дневник.
— Вы полагаете, что дневник существует?
— Профессор Бурташов считает, что да.
— Хорошо, квартиру осмотрим. — Миронова достала из ящика стола стопку бумаги. — Приступим к разработке дальнейших планов. А дождь не в шутку льет.
Это был не дождь, а осатанелый ливень.
Все было против Рахманина — странное поведение утром, когда он, по его словам, обнаружил труп Комиссаровой, показания Гриндина и сержанта Лобанова из патрульно-постовой службы, дежурившего в ночь на двадцать восьмое августа на площади Революции. Лобанов утверждал, что никто на скамейках рядом с входом в метро ни в половине второго, ни позже не сидел. С половины второго на площади в течение часа работали поливальные машины. Справка, приложенная к показаниям, свидетельствовала об этом.
— Изучил? — спросил Хмелев.
Он был горд за свою работу и имел на то основание.
— Видишь ли, Саша…
Он криво, по-хмелевски, усмехнулся:
— Только не говори мне о женщине.
Я опешил.
— Почему?
— Не был он у нее.
— У кого?
— У Марты Шаровой, балерины из Театра оперетты.
С таким помощником стоило работать. Я только предполагал, а он уже располагал. Он вытащил из кармана сложенный лист, развернул и протянул мне.
Это было показание Марты Шаровой. Для пущего эффекта Хмелев попридержал его.
Показание занимало всего четверть страницы. Однако в нем проглядывало взаимоотношение трех людей. Двадцатилетняя Шарова знала не только Рахманина, но и Комиссарову. Это она познакомила Рахманина с Комиссаровой полтора года назад, когда он приехал к клубу завода «Калибр» к окончанию праздничного концерта, чтобы встретить свою юную подругу. Шарова вышла из клуба вместе с Комиссаровой. Через полгода отношения между Шаровой и Рахманиным были прерваны. Они возобновились в мае, когда он позвонил Шаровой, чтобы поздравить с праздником. После этого Рахманин дважды приезжал к Шаровой на чашку кофе, в последний раз в конце июля. В августе Рахманин не только не приезжал к Шаровой, но и не звонил ей. Комиссарову за прошедшие полтора года Шарова не видела.