Император вынимает меч

Колосов Дмитрий

Когда родосские корабли вошли в гавань Синопы, город уже был обложен с суши. Расположенная на перешейке, Синопа была хорошо укреплена и удобна для обороны. Взять ее можно было, имея флот, более сильный, чем флот синопцев, или много терпения. Флот у Митридата был, но, увы, не такой, чтоб отрезать город с моря; тут синопцы опасались напрасно. Зато терпения было хоть отбавляй. И времени тоже хватало, благо небольшая армия Митридата не требовала чрезмерных расходов и кормилась с полей, брошенных обитателями Синопы.

Война началась. Занятная это вещь — война! Дело, достойное мужей больше какого иного. Митридат восседал на коне и воображал себя новым Александром. А что? Был он силен, лицо имел правильное и привлекательное, манеры — царственные. Бороду

он не брил, а коротко подстригал, объясняя, что так угодно богам. На деле причиной сему был небольшой изъян — небольшая, но уродующая вмятина на подбородке, след от удара мула, к какому юный царевич некогда имел глупость неосторожно приблизиться сзади. Но об этом знали лишь самые близкие. На всех прочих царь производил самое выгодное впечатление. Он умел держаться на людях, был деятелен и, говорят, очень неглуп. По крайней мере, Митридат объяснял свое желание владеть Синопой именно тягой к мудрости.

— Кому, как не мне, владеть городом, где появился на свет достойнейший Диоген!

Диоген Диогеном, но сменить роскошный шатер на пифос, а попойки на ученую беседу царь не спешил. Днем он объезжал свои войска, перегородившие перешеек рвом и валом, а иногда организовывал вылазки на неприятельскую территорию, когда солдаты на лодках подходили к берегу с моря, выбирая участок, где берег был поположистей, и карабкались вверх по лощинам, осыпаемые бранью и дротиками синопцев. Потери в таких стычках бывали нечасты, но эти сраженьица тешили сердце царя и вселяли бодрость в сердца воинов. Ну а с наступлением сумерек враждующие стороны предавались разгулу. Синопцы хлебали вино, привезенное с Родоса, а осаждающим приходилось довольствоваться пойлом, выжатым из местного винограда.

И все были заняты, и все были при деле, и жизнь, доселе пустая, вдруг обрела смысл. Вот и говори, что война — жестокость и несправедливость. А не будь войн, чем занимали бы себя бравые мужи, которым не сидится дома, за какие бы подвиги цари венчали себя победными лаврами? Не скажете? То-то же! Только война дает жизни разнообразие и веселие, достойное мужей. Только война! А если еще эта война не хлопотна и не кровава. Одним словом, веселая то была война!

К зиме война закончилась. Было выпито немереное количество вина, в желудках воинов исчезли целые стада баранов и быков, нарядные хламиды поизносились. Митридат снял лагерь и удалился в Амасию, где всю зиму пировал во славу будущих побед. Синопцы тоже не горевали, ибо Родос, заинтересованный в причерноморском хлебе и вкусной рыбице пиламиде, [54] обещал прислать еще денег, оружия и, главное, вина.

54

Род тунца.

Прошла зима, и веселая война возобновилась. Понтийский царь вновь гарцевал на коне перед укреплениями, насыпанными синопцами, а те приветствовали его пьяными выкриками, благо вина вновь было вдоволь.

И на третий год было то же самое, и на четвертый. О Митридате Понтийском заговорили, как о воинственном государе. Он заказал себе шлем с рогами, отрастил длинные волосы, и походил теперь на варвара.

А на пятый год случилась неприятность. Антиох, владыка Сирии, наконец, соизволил обратить внимание на земли, лежащие к востоку от Тавра. С большим войском он пришел сюда и запер своего дядю Ахея в Сардах. Династы, с брезгливым высокомерием произносившие имя царственного юнца, сразу приутихли. Аттал затаился в своем Пергаме, Прусий носа не высовывал из Вифинии. Митридат…

Вообще-то, у Митридата не было причин опасаться Антиоха, ведь тот приходился ему свойственником. Несколькими годами раньше владыка Сирии воспылал страстью к Лаодике, юной сестре Митридата, слава о красоте которой шла по всей Азии. Антиох посватался, и конечно же Митридат не стал отвергать столь выгодную партию: неслыханная честь — породниться с самим Селевкидом! Митридат, полный самых радужных надежд, даже

задрал нос перед приунывшими соседями, но вскоре выяснилось, что альянс этот, казавшийся столь выгодным, на деле никаких выгод владыке Понта не принес. И дело не в скверном характере Антиоха. Напротив, тот весьма милостиво отнесся к своему новому родственнику, видя в нем того, на чью помощь можно было бы опереться в борьбе за Азию. Брат — так называл Антиох Митридата. Брат-то брат, Но советники Антиоха, в первую очередь, приснопамятный Гермий, только и прикидывали, какой бы кус земли еще прихватить. Дружа с Антиохом, можно было не только не округлить свои владения, но и лишиться их. Потому Митридат потихоньку отдалился от своего царственного родственничка и старался пореже напоминать о себе. Ему не хотелось закончить дни откормленной канарейкой в золотой клетке, подобно Деметрию или Крезу. Не хотелось…

Вот и сейчас Митридат тоже решил не рисковать. Разумней было отсидеться во дворце, чем нежданно-негаданно получить удар в спину от милого родственничка, благо тому было не в первой наносить такие удары.

Митридат заперся во дворце, где пил и хандрил. Его верные наемники-каппадокийцы разбрелись по своим деревням, где также пили и хандрили, вымещая нерастраченную энергию на женах и детях и ни в чем не повинных соседях. Войны не стало, и целый народ пришел в уныние. Заняться было нечем. Оставалось лишь сетовать на судьбу. Митридат сетовал на нее, злодейку, своим ближайшим друзьям, которых по примеру «брата» Антиоха жаловал пурпурными плащами и шляпами. Отхлебывая несмешанное вино, — по характеру своему Митридат был скорей варвар, нежели грек, и дар лозы любил принимать без смеси с водой, — царь сетовал:

— Ну почему я рожден повелителем ничтожного Понта, а не сирийским царем?! Сейчас мои воины осаждали бы Сарды, а потом пошли б на Пергам, Вифинию. А потом взяли бы Синопу! Ну почему?!

Кто-то из друзей, какой-нибудь Онесим или Мард, резонно замечал, что могло быть и хуже, и что рождение могло даровать Митридату судьбу горшечника или крестьянина. Но подобный довод царя не убеждал. Он, довод, был слишком ничтожен, чтоб убедить.

— Зачем исходить из худшего? Горшечник, крестьянин… — Митридат был пьян, и с лица его не сходила кривая улыбка. — А если рассуждать здраво, чем я отличаюсь от горшечника или крестьянина? Или от золотаря? Тем, что имею дворец? Тем, что пью из серебряного кубка, а ем из дорогого блюда? Тем, что у меня есть воины и рабы, а у горшечника их нет? Разве это столь уж большое различие?

Царь вопрошающе обводил взором переглядывающихся собутыльников и с меланхоличным видом опустошал очередной килик. От выпитого вина взгляд Митридата обыкновенно приобретал ясность, а речь, напротив, становилась быстрой и сбивчивой.

— Вот сейчас мой славный братец Антиох принялся за Ахея! А зачем, скажите, ему сдался Ахей? Что, у Антиоха не хватает земель? Что, он не может прожить без владений, что присвоил себе Ахей? — Царь пьяно смеялся. — Не знаете! А дело не в землях, и не в богатстве. Все это — пфу! — И Митридат дул на ладонь, наглядно демонстрируя свое это «пфу». — Все дело во власти! Власть! — кричал Митридат, и бородка его грозно топорщилась. — Власть! Что можете знать о ней вы, не испытавшие этой власти? Она — слаще женщины! Она — пьянее вина! Она — живительнее глотка воды! Она — слаще славы!

Тут мысли владыки Понта начинали путаться, а сравнения иссякали. Он горестно всхлипывал. Ему так много хотелось сказать о мучающем его: о власти, славе, других прекрасных вещах; ему хотелось раскрыть этим олухам, искоса переглядывавшимся между собой, глаза. Но царь не мог этого сделать, ибо миг просветления, приходящий под воздействием дара Диониса, краток, и никогда не удается поведать о тех многих истинах, что неожиданно пришли в голову. Обидно!

— Обидно! — кричал Митридат, растирая грязной рукой обильно струящиеся по щекам и бороде слезы. — Как мне обидно! Если бы вы знали! Ну почему одним все дано от рождения, а другим приходится выцарапывать счастье у богов?! О, как же обидно…