Импровиз. Война менестреля
Шрифт:
— Последний! — паромщик остановился напротив Ланса и отмахнул рукой, как заправский сержант, отдающий команду новобранцам. Впрочем, судя по выправке и шраму над правой бровью, у седобородого и располневшего с годами трагереца было за плечами армейское прошлое. — Больше не поместится никто.
— Не последний, а крайний! — поправил его один из ландскнехтов — светлокожий и узколицый, явный лоддер. — А то накаркаешь!
— А ты суеверный, я погляжу! — не моргнул глазом паромщик. Держался он так, будто болтал с одним из помощников, а не с прожжённым воякой. — В приметы веришь?
— А ты
Его приятели нахмурились, будто готовились вынести обвинительный приговор.
— Когда я стоял на поле Беррона, я верил в свой цвайхандер. И не думал о том, с какой ноги шагаю, встречалась мне девка с пустым ведром или бабка с метлой. Я думал, сколько аркайлских пик я срублю. Ясно, сынок? — Ланс не знал, как выглядит болотный демон, но почему-то улыбка паромщика напомнила ему оскал этой нечисти, поминаемой в народе к месту и не к месту.
О сражении при Берроне Ланс слышал. Да, собственно, не слышал о нём только глухой. Далеко на севере, чуть ли не в предгорьях Карроса — ну, во всяком случае, горы оттуда уже видны — сцепились два землевладельца. Один из унсальского Дома, второй — верноподданный его светлости Лазаля.
Поучительно, что ни король Ронжар, ни правитель Аркайла долгое время ничего не знали о борьбе за кусок бесплодной пустоши длиной в полторы лиги и шириной в пол-лиги. А причина спора? Какой-то заезжий рудознатец нашёл куски камня, свидетельствующие об алмазоносной жиле. Учёный, конечно был сведущ в вопросах зарытых в землю богатств — где какой самоцвет или руда прячется от людского глаза, но он оказался полным болваном, что касается знаний человеческой природы. На следующее утро его нашли зарезанным, все пергаменты с записками пропали.
К несчастью, сведения попали в руки аркайлского дворянина, а на землях, где могли отыскаться алмазы, люди платили подати прану из Унсалы. Война была не долгая — узнав о пограничных стычках Ронжар и Лазаль быстро утихомирили забияк, — но кровопролитная. И сражение при Берроне осталось в байках и историях, как одно из самых необычных. Кондотьеры отказались сражаться на севере за гроши, а вот несколько отрядов ландскнехтов польстились на право грабить завоёванных мирных жителей. Обычно Псы Войны друг друга не кусают. Все они знают друг друга, если не в лицо, то понаслышке и, руководствуясь тем же самым негласным кодексом, стараются без лишней необходимости со своими не сталкиваться. Если кончено, речь не заходит о грабежах, пьянках и выгодных договорах найма. Но здесь нашла коса на камень.
Если паромщик — ветеран наёмник и выжил в сражении при Берроне, он имел право не только назвать нынешних ландскнехтов сынками, но и дать им пару подзатыльников.
Видимо, троица солдат удачи подумали о том же. Они, не сговариваясь, отсалютовали старику поднятыми на уровень плеча кулаками.
— Кружку самого лучшего вина, какое можно сыскать в этой глуши, за мой счёт, — сказал лоддер. — Позови разносчика, уважаемый.
— Успеется, — отмахнулся паромщик. — Вам тут ночевать всё равно.
— Как скажешь, — кивнул ландскнехт.
Неожиданно в разговор вмешался худощавый пран лет тридцати на вороном жеребце. Светло-русая остроконечная бородка. Подкрученные усы. Вышитая на плече дорогого, тонкосуконного
— Мне нужно во что бы то ни стало попасть на тот берег сегодня!
Он держался со смесью высокомерия и растерянности. Просить не привык — это альт Грегор понял сразу. Но и переправиться хотел как можно быстрее. Что гнало его в путь в такую непогоду? Поручение главы Дома? Военная служба? Сыновий долг или несчастная любовь? Если судить по внешности, она обманчива, пран мог быть уроженцем, как Аркайла, так и Унсалы, и Кевинала.
— Ничего не получится, прекрасный пран, — с плохо скрываемой насмешкой ответил паромщик. — В моей очереди все равны.
— Я дам двойную цену!
— Я же сказал — все равны. Здесь нет богатых и бедных, именитых и худородных. Важно только, когда ты подъехал к моей переправе.
— Ты не знаешь, с кем разговариваешь!
— Да я и знать не хочу. Не рвите сердце понапрасну. Отправляйтесь в харчевню, выпейте вина, отдохните, а утром, чуть свет, на первом же пароме…
— Я — знаменитый менестрель!
Только сейчас Ланс разглядел тонкий гриф лютни, торчащий из вьюка.
— Да хоть троюродный племянник архиепископа! — Паромщик оставался непреклонным.
— Нет, это решительно невозможно! — возмутился пран с лютней. — Я буду жаловаться!
О шпаге, висевшей на боку, он, очевидно забыл. И правильно. С ветерана битвы при Берроне сталось бы отнять у благородного забияки оружие и отшлёпать его же пониже спины плашмя.
— Да жалуйся, сколько хочешь. Подсказать, где комендант гарнизона живёт, а то к барону далеко ехать?
— Прошу прощения… — осторожно вмешался Ланс, сдерживая улыбку. — Не назовётся ли знаменитый менестрель? Возможно, мы где-то встречались?
Русобородый пран повернул к альт Грегору багровое от ярости лицо. Он хватал ртом воздух, будто только что нырнул до самого дна Уна и обратно.
— Да что вам за дело?
— Как невежливо… Я хотел вам помочь.
Решение пришло быстро, как обычно в таких случаях. Ланс поражался этой особенности своего нрава, но ничего не мог поделать. Да и не пытался. Так веселее. А борются я собой пускай отшельники, умерщвляющие плоть в горах или посреди дремучего леса. Время и жизнь показали — первый порыв обычно бывает самым правильным. А если начать размышлять и рассуждать, то погрязнешь в самокопании и так и просидишь, сложа руки. Случалось, правда, что, следуя первому порыву, менестрель набивал шишки и попадал в разные переделки, из которых выпутывался с риском для жизни. Но он не жалел. Кто его знает — вдруг, прояви он осторожно, которую многие зовут разумной, вышло бы ещё хуже?
Альт Грегор протянул тонкую ниточку магии и тронул струны лютни.
Инструмент отозвался, запел, заглушаемый плотной тканью мешка. Несмотря на сырость и холод, лютня держала строй.
И раз! И два! И раз! И два!
Простенькая мелодия — простонародная песенка, которую так любили в северном Аркайле, что ни одни сельские танцы не обходились без неё. «Зелёные рукава». Ланс помнил её с детства, играл множество раз. Как и песенку, которые пели танцующие крестьяне.
И пусть пройдёт полсотни лет,