Имя для сына
Шрифт:
«Не рано ли? Не рано ли?» — твердил он потом всю дорогу до Канашихи. Приехал туда уже вечером. Оставив машину во дворе, взял у бабки Фетиньи ключ, открыл дом. Были еще светло за окном, и за огородами виднелся широкий речной разлив, макушки незатопленных бугров. Мальчишкой Козырин любил с ребятишками жечь на буграх костры. Когда возвращались домой, до самого берега сопровождал их красноватый отблеск по обоим бортам лодки. В последнее время детские воспоминания, затушеванные, казалось бы, годами учебы и работы, вдруг стали одолевать его, и он удивлялся, что они самые яркие из всех, какие были в жизни. Вот тут, на дверном косяке, когда еще жив был отец,
«Вот и подобьем бабки. К чему вы пришли, Петр Сергеевич? Кто вы — дурак или, наоборот, умник? Добивался, добивался положения и благополучия, а теперь решил все выбросить широким жестом, остаться у разбитого корыта. Пойти грузчиком — с дипломом не возьмут».
Козырин резко захлопнул дверцу печки и поднялся. Понял, что с самим собой играет в поддавки. Не пойдет он никогда грузчиком, потому что уже привык смотреть сверху на людей, которые зависели от него, потому что власть над ними вошла ему в кровь, а кровь так просто не сменишь. Он нужен Воронихину, раз тот решил его спасти, нужен как работник, деловой и толковый, и он будет таким, деловым и толковым. Но только уж теперь, теперь он возьмет все сполна: и благополучия, и власти, и черт его знает чего еще — что подвернется. Еще выше поднимется над этими людьми, суетящимися вокруг него, как мухи. Сейчас Козырин ненавидел их и знал, что будет ненавидеть и презирать всегда. Он смотрел сейчас только на самого себя и видел только самого себя.
«Вы рано похоронили меня, товарищи Свешниковы, и при случае я вам это припомню. Мы еще посмотрим, мы еще поглядим. Все побоку, как говорит мой любимый шеф. Что делать, Трофим Афанасьелич, се ля ви. Немножко разыгрались нервы, немножко пустил слюни — пройдет. А теперь все побоку! Простите, но каждый играет за самого себя, не поминайте лихом…»
Дрова в печке прогорели, угли, покрываясь пеплом, еще вздрагивали синенькими огоньками. А на улице в это время пошел снег, неожиданный майский снег, густой, плавный, как будто на зиму. Под этот снег, закрыв печку, и вышел Козырин, постоял немного в ограде и сел в машину.
Свет фар ударился о дорогу, и она, припорошенная неожиданным снегом, ослепительно заискрилась. Машина рванула с места без разгона, на ухабах она мягко стукала, на поворотах припадала на один бок, по-щенячьи взвизгивала. Надрывался приемник, наполняя кабину громкими звуками, музыканты, войдя в раж, лихо высекали цыганскую плясовую. Бежали наперегонки с машиной дальние редкие колки на краю белого и большого поля. Так получалось: колки бежали вперед, а кусты сбоку дороги — назад, казалось, что поле медленно кружится. И пусть кружится. Педаль до отказа, упруго гудит за стеклами ветер. Быстрее, быстрее, надо почувствовать азарт отчаянной гонки, чтобы окончательно сбросить с себя апатию, стереть слюни. Вперед!
На
Переделывать справку Рубанов отказался. Наотрез.
— Тогда придется поручить другому, — спокойно сказал Воронихин. Но внутри у него все клокотало.
— Это ваше дело. Поручайте. На бюро я буду отстаивать свою точку зрения.
— Боюсь, что ваша точка зрения окажется единственной.
— Александр Григорьевич, одно из двух — либо вы искренне заблуждаетесь, либо делаете это сознательно. Но в любом случае я обязан об этом сказать.
Воронихин не намерен был продолжать беседу. И дал это понять, поднявшись и протянув Рубанову руку.
Воронихин ошибся, думая, что точка зрения Рубанова окажется единственной. На бюро со всей горячностью того поддержал Савватеев, требуя назначить комиссию, чтобы разобраться лично с Козыриным, со строительством особняка, с распродажей дефицитных товаров. Но Воронихин вовремя взял слово:
— Давайте не будем кашу делать, божий дар с яичницей мешать. Сегодня у нас один вопрос — торговое обслуживание на посевной. Вот об этом и говорите. Очень плохое обслуживание.
Чуть переждав, убийственно, как умел только он, первый начал рассказывать о своей поездке в Петровский совхоз, о жалобах механизаторов.
Об этом же говорили и другие, снимая стружку с Козырина. Рубанова и Савватеева никто не поддержал. И так досталось мужику, рассуждали остальные члены бюро, не совсем же в грязь втаптывать. Козырина предупредили и обязали навести порядок. Он рьяно заверил, что большая часть недостатков уже устранена и впредь подобного не повторится.
Вернувшись после бюро к себе в кабинет, Рубанов положил на стол папку, долго смотрел на нее, потом в правом верхнем углу аккуратно вывел: «Козырин».
Из своего опыта Рубанов уже хорошо знал, насколько живуча неправда и как непросто с ней бороться. Положение осложнялось еще и тем, что в Крутоярове он, как говорится, без году неделя и его действия могут расценить как подсиживание Воронихина. Но и ждать сложа руки он тоже не мог. Подчеркнул написанное на папке и положил ее в стол.
Своим ходом шли в редакции будни.
Пыл Пылыч частенько любил повторять на летучках и на планерках: «Газета выходит для района. А район растит хлеб, доит коров и рубит лес. Значит, на страницах должно пахнуть лесом, молоком, хлебом и навозом».
Выполняя это наставление, районка, как всегда в мае, сеяла хлеб, переводила скот на летние выпасы, вывозила лес из дальних делянок на нижний склад леспромхоза, боролась за чистоту района, критикуя нерадивых хозяев, до сих пор не убравших дрова возле своих домов, и руководителей коммунхоза, которые никак не могли привести в порядок дорогу к свалке, отходы и мусор предприятия вывозили прямо в бор.
В редакции было тихо и пусто. Почти каждый день выезжали в командировки, а после работы сразу торопились по домам — у всех имелись огороды, и там тоже требовалось проводить свою посевную.
Не умолкая, раздавался бодрый голос неугомонной Нины Сергеевны. Под любыми предлогами отказываясь ехать в командировку, сидел в своем маленьком кабинете, завалив стол бумагами, Травников, сидел, не отрываясь от бумаг, а когда надо было показывать сделанное, то оказывалось, что сделанного — с гулькин нос.