Имя нам — легион
Шрифт:
Бородач помахал из стороны в сторону рукой, якобы разгоняя пороховой дым над стволом “Феникса”, и хлопнул Филиппа по оттопыренному седалищу.
— Эй, напарник, подъем! — Через показную бодрость его тона откровенно сквозила нешуточная озабоченность. — Как самочувствие?
Филипп, держась руками за гудящую голову (казалось: шлем — бронзовый церковный колокол, а голова — его язык), распрямился и сказал:
— За-ши-бись!
— Молодца! — похвалил его повеселевший Бородач. — Добраться до поверхности сможешь?
— Думаю, смогу, — Филипп посмотрел в сторону выхода, — если ты затычку сковырнешь.
— В два счета, — успокоил его Бородач и побрел, раздвигая, словно воду, завалы лепешек.
Филипп, спотыкаясь, заковылял следом.
Освободить проход оказалось
Филипп, с иронией наблюдавший за бесплодными попытками Бородача ликвидировать посмертную подлянку супротивника, вдруг рассмеялся.
— Что такое? — насторожился Бородач.
— Ерунда… вспомнил кое-что.
— Ну, так порадуй старика!
— Анекдот по поводу. Пошли два мужика на медведя. Один — бывалый таежник, другой — горожанин, чайник. Добрались до берлоги. Дитя природы взял здоровенную дрыну и давай ею лесному хозяину в жопу тыкать. Медведь взбеленился — и на них. Они бежать. Горожанин бежит и думает: “А какого, собственно, такого-этакого, мы удираем?” Развернулся да ка-а-а-к даст дуплетом! Два жакана двенадцатого калибра — не шутка: мишка сразу кони задвинул. Чайник ходит петухом. А бывалый ему и говорит: “Ты, однако, совсем плохо делал. Надо было, однако, до самой заимки бежать. Кто сейчас, однако, эту тушу до дому тащить будет?..”
— Ха-ха, — сказал Бородач. — Пациент изволил шутить — значит жить будет. Анекдот не без бороды, следовательно, долговременная память тоже в норме. За “чайника”, однако, спасибо. Учту, однако. — И он принялся ковырять хонсака ножом.
А дитя природы Филипп блаженно растянулся на перине из хонсачьих припасов. Или отбросов…
Какая, в принципе, разница?!
Поверхность встретила их суетой и беспорядком. Бардаком. Стало понятно, почему так приземисты местные деревья и для чего им столь разветвленная корневая система. Здесь, оказывается, правили бал ураганы. Очевидно, они были столь же привычны здесь, как дожди в Питере или солнце на Кавказе.
Привычны для аборигенов, разумеется.
Чужакам же пришлось несладко. Стихия разметала дирижабли, повалила компрессоры, закидав их кучами мусора, вырвала и унесла флажки-указатели. Досталось и людям. Кое-кто демонстрировал свеженькие повязки, чьи-то конечности упаковывали в жесткий лубок. Начальственные Братья нервно орали, озабоченные непредвиденной помехой, на терран-спецов, “не обеспечивших”.
Спецы лениво отбрехивались: “СКАМСС не имеет отношения к метеорологии”, — должно быть, говорили они.
Грязные легионеры, только что выбравшиеся на поверхность, нетерпеливо вертели головами в поисках обещанной кормежки.
Филипп с Бородачом присоединились к своим. Четвертый взвод потерь не имел. Рейнджеры жадно глотали воду и грызли прессованные сухофрукты, предоставленные запасливым Меньшиковым. Он возбужденно живописал прошедшую бурю:
— Транспортер трясется, как старая дева в мужской бане, в лобешник говно всякое летит, на всех частотах командирский мат не по-русски… “Ну, — думаю, — звездец! Если сейчас мужики из нор полезут, калек будет — до хрена и больше”. Только успел так подумать, а ветер и стих. Минут пять всего бушевал. Ох и поотскребал я потом грязь с блистера: весь ведь залепило! Смотреть неохота было. Да вы кушайте, кушайте, — всполошился он, заметив, что Мелкий прячет последний батончик в карман — про запас. — У меня еще есть. Много. Горячего сейчас долго не будет: гаврики Бобсона как раз заканчивали термосы выгружать, когда налетело. Вся хавка, блин, разлилась.
Мелкий тут же разорвал упаковку и довольно задвигал могучими челюстями.
— А мы детенышей видели, — сказал он, расправившись с брикетом. — Они как меховые игрушки. Я чуть не заревел: хоть и мерзкие твари из них получаются, а все равно жалко. Все мертвые. На фуя вот так делать? — обернулся он к Генрику. — Что за война такая — с ребятишками? Козлы!…
Генрик не ответил. Он не торопясь жевал, и глаза его были пустыми.
С
Командир базы распорядился выстроить Легион. Прихрамывая, неся на лице печать забот и усталости, он вышел к подчиненным и оперся на боковину опрокинутого бурей компрессора. Рядом с ним замер, широко расставив длинные ноги, хмурый начальник штаба.
— Легионеры! — прогромыхал батя. — Нами каких-то три часа назад была начата, и чертовски профессионально притом, великолепно разработанная начальником штаба нашей базы (благодарный кивок Семену Семеновичу) акция возмездия.
Он начал говорить вполне ясно и твердо, но с каждым словом речь его становилась все более и более эмоциональной, а артикуляция — все менее и менее разборчивой. Не знай Филипп, что Большие Братья питают стойкое и неодолимое отвращение ко всем видам наркотических веществ (за исключением табака), он бы решил, что дядька здорово перебрал. Но! Как для подавляющего большинства землян омерзительна сама мысль о каннибализме, так для терран страшна мысль о применении воздействующих на психику веществ. Терру заселяла цивилизация абстинентов.
Филипп терялся в догадках.
Причина же стремительного “окосения” командира была проста и находилась прямо под его боком, причем в самом прямом смысле: из емкости, спаренной с компрессором, служащим бате опорой, тонюсенькой струйкой стравливался газ. Смертельный для хонсаков, газ был сравнительно безвреден для здоровья человека, но мозги мутил — любо-дорого!
— …не занятная прогулка со стрельбой, как кажется некоторым горе-воякам из генштаба, — Степан Степанович презрительно мотнул головой в сторону, где, видимо, и окопались названные недоумки, — и не карательная экспедиция, как предательски заявляют опасные личности, к Легиону ни малейшего отношения не имеющие. К сожалению, они давно и успешно пользуются мягкосердечием… э-э… не важно кого. Мы блестяще провели первую часть операции, и не наша вина, что завершать ее — не нам. Не нам! Дьявольщина! Она вообще не будет завершена! Руководство решило закапсулировать оккупированный противником район. Знаю, вам тяжело будет это слышать, мои герои, но оставшихся в живых хонсаков оставят жить и далее. Им даже позволено будет продолжать свой никчемный род. Но уничтожить этот поистине райский край, — он величественно повел рукой над разоренными ураганом окрестностями, — целиком им все же не удастся. Да, расход энергии на поддержание капсулы будет велик. Неоправданно велик, — командир снова обратил яростный взор в сторону расточительных горе-вояк и гневно возвысил голос, — но кое-кто готов пойти и на это! Да, мне, как и вам, горько бросать дело незавершенным, но я, как и вы, строго соблюдаю воинскую дисциплину и чертову субординацию. За мужество и верность контракту объявляю вам, мои солдаты, благодарность. На базе вас ждет двухдневный отдых и даже кое-какие развлечения. Надеюсь, они немного скрасят боль, принесенную вам неожиданным отступлением. Но прежде мы еще послужим как боевое охранение — пока идет монтаж энергоузлов капсулы. Еще пару часов у вас будет возможность вышибить дух из хонсаков, ежели эти членистоногие трусы вдруг появятся из своих зловонных нор. По машинам, герои!
Вздох облегчения пронесся по рядам рейнджеров.
Отцы-командиры, должно быть, приняли его за вздох разочарования. Батя поднял левую руку над головой и сжал кулак — то ли приветствуя героев, то ли грозя врагам и наивным генштабистам, попавшим под влияние вероломных ренегатов. Начштаба похлопал его по плечу.
Послышались громкие слова команд. Легионеры заспешили к своим транспортерам.
Батя поник и бессильно опустился на пожухлую траву. Голова у него гудела, мысли (непривычно сумбурные) — путались и скакали, а тело казалось только что пропущенным через камнедробилку. Он застонал, и его вырвало. Семен Семенович, почуявший неладное, вызвал штабной транспортер, и через минуту здоровью полуотравленного бати больше ничего не угрожало.