Имя нам — легион
Шрифт:
Я огляделся.
Кого бы сожрать? Или хотя бы — что? Грибы? Вон какой красавец боровичок под деревцем растет — загляденье! Сам в рот просится. Нет, миленький ты мой, даже в руки тебя не возьму: скончаться в мучениях, отравившись местными поганками после того, как выжил чудесным образом в терранской молотилке? Благодарю, но такое сомнительное удовольствие не для меня!
Вздорно пищащие с думой о скором ночлеге пичуги — те, что населяли кроны “берез”, гастрономического интереса тоже пока не представляли — очень уж малы. Да и как на них охотиться? С “Драконом”? С пистолетом сорок пятого калибра?
Но скудоумная дичина нагуливала жирок где-то в другом месте, абсолютно без внимания оставляя мои эмоциональные телепатемы и психограммы, с надеждой обращенные к ней.
Я направился к реке.
Река была полным-полна живности. Какая-то крупная рыбина вроде жереха с упоением лупила хвостом, повергая менее крупных обитателей поверхностных вод в ужас и бессознательный ступор и плотоядно затем этим пользуясь. По дну ползали неисчислимые мерзкого вида личинки, черви и прочая беспозвоночная братия, дружно пожираемая братией позвоночной — выжившими в жерешиной бойне рыбешками. В воздухе гудели, жужжали и стрекотали благополучно отползавшие обязательный свой срок по дну букашки. Среди прибрежных трав самозабвенно орали квакающие и крякающие земноводные.
Я пораскинул мозгами и решил, что лягушачьи лапки — самое доступное на настоящем этапе робинзонады блюдо. С этими мыслями я и устроил обалдевшим от неожиданного нападения квакушкам ба-алшой кирдык. Я хватал их, крупных и вальяжных, за что попало, и бросал в ранец. Когда тягуче шевелящийся мешок ощутимо потяжелел, я великодушно оставил будущих царевен и их женихов в покое.
Через минуту песни возобновились.
Пока я обдумывал, сидя на теплом камушке, способ наиболее гуманного умертвления несчастных созданий, в заросли лопухастой травки, служащей пристанищем лягушиной популяции, ворвался мой преемник. Мощное золотистое тело стрелой носилось между сочных стеблей, поднимая ярким хвостовым плавником нехилую волну. Прямо акула какая-то! Знать, не я один решил в этот вечер набить утробу лягушками.
Я немедля подхватил с берега каменюгу посподручнее и ринулся в атаку. После первого же точного удара в основание черепа “акула” перевернулась кверху пузом. “Параличик разбил? Вот беда”, — посочувствовал я ей.
Зацепив рыбину пальцами за глаза, я поволок ее на берег.
Больше всего “акула” походила на тайменя. А может, это и был таймень, только непривычной окраски. Как бы то ни было, но едой я был обеспечен дня на три. Да и Генрику хватит, если он придет в себя — таймень весил не меньше пуда.
На радостях я выпустил из ранца всех пленников. Они долго не могли поверить своему счастью и тяжело ползали друг по другу, хрипло переговариваясь вполголоса.
Стемнело. Я развел костер (спички у Генрика сохранились) и принялся мастерить котелок. Пилой — той, что на тесаке, — обрезал верхнюю часть фляги, пробил в сантиметре от среза два отверстия и продернул в них тесемку, не без труда оторванную от рукава “трико”. Элькром, насколько мне известно, не горюч. А рукав… Он все равно уродливо лохматился истерзанным обшлагом, постоянно напоминая о печальной судьбе моих пальцев.
Ушица получилась… страсть,
Голову тайменя пришлось еще при разделке изрубить на порционные куски, но она все равно за один раз в литровую фляжку не влезла. Поэтому я загрузил котелок повторно, заранее предвкушая, как повторно буду есть — уже не спеша, тщательно обсасывая каждую косточку.
Очищенную рыбью тушку я обернул двумя слоями широченных листьев, оборванных с прибрежных лопухов, обмазал глиной и испек. Другого способа, как сохранить ее без соли в течение нескольких дней, я не придумал. Закоптить разве? Слишком трудоемко.
С приятным ощущением сыто наполненного живота я полез под защиту сферы, неся в самодельном котелке немного теплого бульона. Я, признаться, невеликий знаток первой помощи при ранениях грудной и брюшной полостей. Все мои знания сводились к одному: постараться остановить кровотечение, постараться обеспечить раненому покой, постараться без промедления доставить раненого в медчасть. Можно ли кормить раненого, когда медчасть недоступна? Наверное, лишь в том случае, если нет разрывов кишечника и желудка. А у Генрика они есть? Я не знал…
Поставив котелок на расстоянии вытянутой руки (вдруг Генрик внезапно придет в сознание и попросит пить?), я лег на спину, глядя сквозь прозрачный изнутри купол на небо. Оказывается, и здесь его разрезали ставшие уже привычными кольца. Наверное, мифические Предтечи в угаре достигнутого всемогущества дробили Луну, где только могли. Или правильнее сказать “когда только могли”? Тоже, видать, бойкие были ребята. Некому, ой некому было надавать им по ручонкам-то шаловливым, пакостникам. Специалистам по прогибанию мира под себя. Демиургам-любителям недозрелым. Куда они, между прочим, сгинули? В космос подались? Закапсулировались в “Зоне недоступности”? Вымерли, как атланты? Деградировали до хонсаков? До людей? Вопрос…
Прерывая мои мысли-никчемушки, закашлялся Генрик. И кашлял долго — сипло, мокро, взахлеб, не приходя в себя, и оттого вдвойне нехорошо. А прекратил — так же внезапно, как и начал. Я обтер ему губы. Платок покраснел. Мне захотелось горько, по-детски расплакаться, стуча кулаками по земле и непристойно ругаясь от бессилия.
Но я зачем-то сдержался, дурак.
Новый день не принес никаких перемен. Было тепло и сухо, веял легкий ветерок. Солнышко светило. Природа птичьими голосами радовалась невесть чему, ничуть не опечаленная моим беспросветным горюшком.
Я, чтобы занять себя, чистил оружие. Сферу я отключил, и Генрик был — весь тут как тут, на виду. С кровавой пеной, колючей щетиной, седой на бритых висках, в грязной разорванной и окровавленной одежде и с ввалившимися бледно-желтыми щеками. Он до сих пор ни разу не приходил в себя. Это меня пугало.
Не думаю, что я выглядел лучше, когда он волок меня, бессознательного, с простреленной ногой, наспех перетянутой жгутом, по пыльной таджикской дороге, поминутно озираясь в попытке разглядеть укрывшуюся за придорожными камнями смерть. Но у него была цель, и была надежда. И в его силах было двигаться к цели.