Имя нам — легион
Шрифт:
И приближаться вплотную светлые к темным отнюдь не стремились.
“Так что вы все-таки предлагаете? — спрашивал их сбитый с толку Филипп. — Идти или не идти? Жить или не жить?”
Они исчезли без ответа, загадочно улыбаясь. А Филиппа после этого “сеанса” целые сутки мучил вульгарнейший, унизительнейший понос. Особый, пикантный душок ситуации придавало полнейшее отсутствие в запасах Филиппа туалетной бумаги…
Когда кишечные неурядицы закончились, благополучно обойдясь без перерастания в дизентерию
Выводок курицеворон не обратил на его приближение ни грана внимания. Они деловито рылись в листве, шумно ссорились, дрались, злобно метя крепким клювом в глаза сопернику, и даже не сразу заметили гибель одной из товарок. Филипп подивился их близорукости и почти пинками отогнал дурех от подбитой метким броском в голову соплеменницы.
— В другой раз, — пообещал он птицам, — буду просто сворачивать шеи!
На эти слова наибольший в выводке пернатый, самый фигуристый и ярче других окрашенный (очевидно, самец и вожак), гордо задрав хохлатую головку, прогоготал весьма отчетливо что-то вроде:
— А не пошел бы ты, урод?!
Филипп только глазами захлопал. Каков петушок-то, а? Горде-ец… Ну, погоди же, доберусь я и до тебя! Понятно, что Филипп, как и петух, блефовал — их дорожки расходились навсегда.
Мясо дичины оказалось жестким и жилистым. И совершенно невкусным. Да еще и припахивало — резко, неприятно — то ли корицей, то ли еще чем-то смутно знакомым и откровенно нелюбимым Филиппом.
Зато призрак голода отступил, так и не показавшись.
И желудок, между прочим, принял подношение весьма благосклонно…
Подкоптив остатки “леггорна” и тщательно прочистив зубы от застрявших мясных волокон, Филипп отправился в дальнейший путь. На небе наконец-то заклубились дождевые облака. Он ждал ненастья уже давно, утомленный однообразием “бархатного” сезона, и обрадовался перемене погоды, как радуются перемене надоевшей (пусть даже и самой вкусной) еды.
Когда разразился ливень, Филипп, укрывший вещи и одежду под трубой Трассы, голышом бегал по быстро возникающим лужам, ловя ртом прохладные струи, любуясь на ежесекундно упирающиеся в землю оленьи рога молний и громко хохоча.
Дождь шел долго.
Когда он прекратился, Филипп уже дрожал, изрядно озябший, покрытый пупырышками гусиной кожи, но невероятно довольный. Дождь словно положил конец девятидневному трауру по Генрику и открыл некие невидимые двери в новую жизнь.
К вечеру ему встретилась еще одна река. Широченная — в километр, не меньше. По виду — судоходная. Но ни судов, ни городка с речным портом — как по ту сторону реки, так и по эту — не наблюдалось. Трасса уходила на противоположный берег.
Форсировать такую преграду “на ура”, саженками, с барахлом в зубах, казалось отчего-то Филиппу делом, обреченным на гарантированное утопание.
Плот… Построить
И он принял решение, которое напрашивалось с самого начала.
“Эх ты, село!… Мосты для того и строят, чтобы берега соединять, — сказал он, постучав средним пальцем себе по лбу. — Влезай, чего ждешь? Авось сумеешь”.
Но влезть оказалось не так-то просто. Каждая из труб (диаметром более трех метров), разнесенных по отношению друг к другу на расстояние, позволяющее без труда поместить в промежуток еще одну, такую же, была гладкой, а к опорам крепилась только снизу, обходясь без охватывающих хомутов. Он потешно попрыгал возле ближайшей опоры несколько минут, прежде чем уверился в полной бесперспективности выбранного наспех способа. Авось не помог.
Пришлось валить на Трассу дерево. Филипп не знал, как к такому самоуправству отнесутся местные путеобходчики и лесничие, но спросить разрешения было не у кого, и он без боязни взялся за несанкционированную порубку.
Свалить толстое дерево с пышной кроной в одиночку, при помощи тесака, более годного для рубки хвороста, да еще и в нужном направлении — задача более чем непростая. К тому же мешал ветерок, хоть и слабый, да на беду — противоположный потребному. Филипп, не ленясь и не отдыхая, работал дотемна. Он намозолил ладони (не помогли и перчатки), взопрел и устал, но уронил все-таки лесину как надо.
“Вот тебе и село”, — самодовольно подумал он, укладываясь на ночевку.
Штурмовать реку ночью он не собирался.
Наутро, плотно подзакусив и оправившись, он вскарабкался по дереву на горбатую спину трубы. Ветер, видно, только того и ждал — окреп, закрутился и набросился на одинокого верхолаза, обделенного спецсредствами и даже обычной страховкой, толкая то слева, то справа, то под микитки, а то и в лоб. Он был в курсе, конечно, бесчеловечный потешник ветер, что Филипп страдает наследственной нервной хворобой — позорной, но от того не менее ужасной боязнью высоты, любая борьба с которой (знал из своего неутешительного опыта Филипп) была заранее обречена на поражение.
Филипп на гнусный демарш ветра отозвался звуком, более всего близким к поросячьему визгу, совокупленному с бараньим блеянием, и немедленно опустился на четвереньки.
Так и полз он всю версту — по-паучьи, на карачках, временами отдыхая, распластавшись по трубе в позе осьминога, атакующего склянку с заключенной внутри рыбкой. И ничуть себя за это не презирал. Ни чуточки.
Добравшись до вожделенного заречья, он кульком свалился с трубы и не меньше часа отлеживался, мало-помалу превращаясь из трусливого неврастеника в прежнего, уверенного в собственных силах, рейнджера.