Шрифт:
Глава 1. Ужас воплощения мечты
«Все люди умирают. Моя мама умерла тоже. Куча пустых склянок вокруг безжизненного тела. Совсем новеньких и пустых. Кинодешёвка пощекотать нервы и дать понять: её жизнь была такой же вот склянкой. Ещё один обман по их чёртовому сценарию».
Тому, кто не до конца презирает элементарный порядок, сюда лучше не соваться. Чтобы не нарушать существующий беспорядок. Груды бумаг, упаковки из-под псевдоеды в мусорных корзинах и на полу, провода всех калибров, металлические кишки вытяжек; на стеллажах и столах нагромождения химической посуды, микроскопов, гипсовых
Подземное пространство, подвал. Так было задумано с самого начала. Лучшее место для хранения тайны.
«Да просто здесь лучше работается, не отвлекают ни звуки, ни виды из окна, день, ли ночь – всё одно. Только ты и твой лучший друг Комп. Воздух будто бы и нагнетается кондиционером, всё равно ты как в громадной жаркой кастрюле, где варятся твои мозги. Безумие. Всё та же шизофрения, что была у родичей? Если они родичи. Схватить его, этого своего единственного друга, выдрав пуповину из сети, и швырнуть в окно! Если бы оно здесь было.
Потом когда-нибудь… Я расскажу уже ей самой, что меня останавливало. Собственно, она. Девочка-младенец с фотографии. В белой пупсовой рубашечке. Уже умеет сидеть. Тянет к вам крошечную руку с растопыренными пальчиками, будто хочет схватить что-то. Знать бы, что? Непонятную штуковину на штативе, нацеленную на неё глубинной чернотой единственного глаза? Девочка на фото хватает пустоту. Неправдоподобно высокий лоб, вроде улыбка, а в глазах слёзы. Почему ты плакала тогда? Так и не смогла ухватить то, что хотела? Всё, что потом шло тебе в руки охапками, самое невероятное, оборачивалось мыльным пузырём. Пустотой, которая не могла наполнить ни душу, ни сердце. И даже твои сны были кошмарами. А я, я придурок… Мне так обидно за тебя!»
Тщедушный сгорбленный человек лет 60-ти перед большим монитором. Скрюченная поза при росте выше среднего делает его почти карликом. Самое обычное для него дело – сидеть вот так, с горбатой от непосильного груза спиной, уставившись очками в неживой экран. Служить ему. Быть одним целым с ним и с приборами на столах. И не ждать помощи ниоткуда.
Встаёт ли он хоть иногда со своего кресла на колёсиках? Ест ли что-нибудь? Вот прямо сейчас, не глядя, движением автомата выгребает что-то из разодранного пакета и отправляет в рот. Как автомат жуёт. Фигура, будто тронутая пылью, как и вся обстановка вокруг, – продолжение беспорядка. Выгоревшая футболка когда-то синего цвета, одно плечо ниже другого, слуховой аппарат – делают человека старее, чем он есть. Седеющие волосы, давно не стриженные, падают на лицо, давно не бритое. И при этом его лицо, оно здесь… ошибкой.
Природа может позволить себе любую вольность: взять и присоединить к жалковатой фигуре лицо брутального красавца из самых известных фильмов. И даже явные следы недосыпа ему не вредят. В форме подбородка – сила характера, упорства. Или упёртости? Мягкость рта противоречит этому. Сомнительно и умение губ складываться в улыбку, в усмешку – да. Чаще всего, горькую.
Крупный нос, густые, но не отягощающие лица, брови; и «особая примета» – обширность лба. Диковатая шевелюра навевает образ отца теории относительности. Нет ни времени, ни смысла лишний раз убирать космы с лица и глаз. Всё, что нужно видеть их хозяину, есть в мониторе.
За стёклами очков отрешённый взгляд тёмно-серых глаз, мрачные тени под ними – следы одержимости. Когда вопреки прежним законам из ничего, или из никому неведомого, из тьмы надо выдернуть… Он сам содрогался от того, что именно. От недовольства собой
Перестав жевать, через заметное усилие, будто опасаясь чего-то, хозяин подземелья поворачивает голову в неосвещённый угол. Там у стены, позади столов с приборами, нечто вроде ниши, затянутой полупрозрачным материалом. Человек с трудом поднимается, опираясь на трость, и ковыляет в тот угол сложной походкой переболевшего полиомиелитом. Раздвинув молнию на ткани, входит в нишу, бессильно оседает на табурет рядом со стоящей вдоль стены кушеткой. На ней, накрытая лёгким покрывалом, лежит женщина. Голова и руки её опутаны проводами с датчиками. Ткань не скрывает, напротив, подчёркивает линии фигуры – те, что со времён греческих ваятелей стали каноном.
Подле кушетки стойки с капельницами, одна введена в вену лежащей. На металлической тумбе, какие бывают в больницах, кислородная маска, упаковки шприцев и лекарств, ёмкости с водой, лотки с ватными тампонами. Застыв в неуклюжей позе, исследователь долго без выражения смотрит на лежащую, только не в её лицо. Не решается.
«Она почти готова. Её надо только включить. Боже!» Медленно протягивает свою тонкую, как у подростка, руку к её руке. Видит голубоватые жилки под нежной кожей, перевернув, нащупывает пульс на запястье, и… его подбрасывает, как от удара током. "Пульс! У неё!" Срывается с места, едва не упав! Отчаянно хромая, выбегает из комнаты, в которой будто бы подскочила температура.
Так дышат спринтеры на последних метрах, когда ему удаётся преодолеть лестницу из подвала. Тяжёлая бронированная дверь с обратной стороны – полка с искусственными растениями. За ней большая комната, похожая на кабинет, с натяжкой на гостиную, со встроенным подобием кухни. Никакой привычной для неё техники, кроме ущербной плиты на две конфорки, микроволновки и кофеварки. Скудное освещение от единственного настенного светильника – хозяин не выносит яркого света.
Несколько дверей из этой комнаты ведут в другие комнаты и на улицу. Просторное помещение пребывает во власти журналов и книг. Они на обеденном, рабочем столах, стопками на полу, на креслах перед камином, и даже на беговой дорожке, непонятно как здесь оказавшейся. В углу комнаты такими же чужаками – пара гантелей и турник. Вместо штор на окне сломанные жалюзи, инвалидски застрявшие где-то на середине.
Самым внушительным выглядит занимающий целую стену стеллаж с книгами и объёмными альбомами для фото. Притянутый к ним, учёный рывком достаёт один из них. И вздрагивает от окрика.
– Опять за своё! Мёдом тебе здесь намазано? И самая высокая полка нипочём!
Он осторожно оборачивается. Ему чудится сладковатый запах зажжённых церковных свечей, их дымом, как бледной тканью, подёргивается пространство комнаты. Пожилая дама в старомодном платье и фартуке, с гладко зачёсанными на прямой пробор волосами, с лицом строгой учительницы, хватает за ухо… Не мужчину-учёного, а очкастого мальчишку лет семи. Вместо солидного стеллажа зыбкие очертания простенького книжного шкафа из прессованной фанеры, типичного для 60-х лет.
– П-почему? Почему я не могу смотреть на это? Что п-плохого? – выкрикивает мальчик, заикаясь, красный от гнева и обиды, хотя ухо его уже отпустили.
– Ну… Ты же не девчонка. Что тебе эти картинки? Что ты всё сидишь в этом углу? Лучше пошёл бы…
– ….п-погонял в футбол, Да? С этой ногой! Д-да? – мальчишка, отпихнув «учительницу», пытается убежать, припадая на одну ногу.
Она успевает схватить его в охапку, усаживает на диван рядом с собой. Пленник вырывается, со злостью размазывая слёзы под очками.