Имя Нормы
Шрифт:
– Ну, постой! Ну, дай же сказать! Ты не должен о себе думать, как о каком-то… хуже других. Ты же первый по всем предметам, куда там всяким двоечникам, – дама крепко держит мальчика, прижавшись подбородком к его голове.
– Как будто ты не знаешь, тётя! Они все меня обзывают. Все до одного! И с кем мне играть?
Да. Велосипеды, ракетки, клюшки, мячи – все эти мальчишеские радости существовали для того, чтобы причинять ему боль. Своей недосягаемостью. Не только из-за ноги. То, что он начал ходить, вообще, было чудом – после врождённого частичного паралича. Если бы ещё не одышка, слабое зрение,
Зато у него было другое.
Дня не проходило без того, чтобы его рука не потянулась – сама – к тому альбому, хоть и надо было сначала вытащить из угла тумбу, совсем не лёгкую, придвинуть её к шкафу и вскарабкаться на неё, сделав ступеньку из двух толстых словарей и Библии.
Что-то было в этой вещи неуловимо уютное, родное. Стоило взять её в руки, чтобы понять, что она создана для удовольствия. Удовольствия трогать. Под тонким пунцово-розовым шёлком обложки был слой чего-то мягкого, податливого, пальцы слегка утопали в нём, оставляя вмятины. И большим удовольствием, чем всякий мёд, было – смотреть. Даже ещё не открывая, можно было любоваться вытканным узором обложки – золотистыми ромбами с бутонами цветов внутри.
«И не альбом то был, а волшебный замок, в котором жили заколдованные принцессы. Там была и она. Я не думал: «Вот бы! Была бы она моей мамой». Я смотрел на неё, нет, я поглощал этот образ, питался им. Подыхал от единственного желания, не понимая, понятия не имея, что это за наваждение – никого, а только одну её видеть, пролистывая остальных.
И что из того, что все обитательницы были собраны там одна красивее другой, в нарядах королев – в струящихся шелках, драгоценностях, мехах. На наших улицах таких не увидишь. Нереальных, недостижимых, как радуга. Одна только среди них была реальной, потому что… Да я уже видел её раньше, может, где-то в городе, может, во сне. Она могла быть и мечтой и всё-таки настоящей – тёплой, без этого «не подходи ко мне, я звезда, а ты кто?!»
Девушка на картонке была живой. На плоской никчёмной картонке, как и все те – и живая. А другие нет.
Из всех открыток любимых было три. Полукруглые вырезы на картонных страницах альбома, держащие фотокарточки, кое-где надорвались – так часто их вытаскивали. На одном фото она почти девочка – подросток. С закрытыми глазами, волосы треплет ветер, она слушает, что он говорит ей. И думает, что ему ответить. Но не знает. И вроде догадывается уже, что ветер в лицо – не самое страшное, что готовит ей судьба… Постарше: в летнем белом сарафане, тесно облегающем фигуру, сидя по-турецки с тетрадкой в руках. Кажется, что в этот момент она на каникулах и мысли её далеки от уроков… Ещё старше – с ромашкой в зубах, озорство в глазах, обещание в улыбке. Сладостное, но не слащавое.
Платья у неё тоже были эффектные, хоть и без дурацких перьев, вполне понятные, в которых могут ходить обычные девушки даже сегодня. И не платья были главным, а… излучение. То, что излучали её счастливое лицо и все линии фигуры. Не излучали даже, а облучали. По неизвестным законам это облучение переходило от картонок на смотрящего, поглощая его целиком. Может, и было что-то болезненное в том состоянии, с которым хотелось находиться в поле этого неизученного облучения, не выходить из него
Милая, милая тётя Ида. Все её строгости, принципы, партизанская верность тайне… Да не боялся я её ни капли. Без неё мне было и не выжить. Ну, прости меня, ничего я не мог поделать с собой после того, как в первый раз увидел тот альбом. Он стал единственным… Вроде острова спасения в мире, откуда меня постоянно гнали. Я убегал к нему, как к себе домой. Там я никого не боялся.
И зачем надо было устраивать сцены? Если бы тётушка по-настоящему хотела, чтобы я никогда не открывал того альбома, она сделала бы его невидимым. Но она и сама частенько застревала в нём. «В молодости я мечтала стать актрисой», – виновато подняв глаза, если её застукать, произносила она. Она актрисой?! С её родителями, кончеными баптистами? И если она была сухарём и куском льда, как считали самые умные из соседей, что же ей взбрело в голову усыновить кучу детей, да ещё таких, как я, полукалек?»
Видение исчезает. Стеллаж на месте. В беспомощном оцепенении взрослый мужчина смотрит на альбом, который держит в руках, не решаясь его открыть.
– Нет, я не смогу, я свихнусь! – запихивает альбом снова на полку. Валится в кресло рядом, окончательно лишившись сил. Измождённый человек с воспалёнными глазами, не знавшими сна многие сутки.
– Слишком долго, слишком… И что теперь? Она будет благодарна? Ха-ха. Или захочет меня прикончить? Будет права.
Кое-как поднимается из кресла. Направляется вновь в подвал. Но вдруг застывает с гримасой досады.
– Ч-чёрт!.. Она ведь там совсем голая! Кретин! Раньше не мог подумать? Чёртовы м-магазины уже з-закрыты.
…Скромный дощатый дом, совсем небольшой, но с пышным цветником перед входом. Розам, настурциям, ипомеям мало места на земле, они взбираются по аркам вверх, ближе к небу.
Подъехавшему на автомобиле учёному не до красот, всем телом припав к двери, он давит на звонок. Стоило двери отвориться, он, пошатнувшись, делает движение, чтобы шагнуть в сторону и уйти, но его силой втягивают внутрь.
– Бог мой! Крис! Нет, гляньте на него! Ты откуда? Из преисподней? Э-ээ, только не падать!
Хозяйка дома – невысокая, средних лет дама, в не менее потрёпанной футболке, чем у гостя, старых джинсах; с неопознанной стрижкой на голове, по всему, самодельной. Разной длины прямые пряди напоминают солому. Если бы не маленький настырно вздёрнутый нос, ничем не примечательное лицо. Неухоженность и очки на этом носу роднят её с гостем, однако заметно отличает лучшая физическая форма. Подставив плечо, ей удаётся помочь человеку крупнее себя сделать несколько шагов и благополучно усесться.
– Чушь. Есть вещи пострашнее преисподней, – откинув голову на спинку дивана, Крис смахивает пот со лба. – Есть и типы похуже… Люцифера, – пот снова выступает на его лбу и висках, он шарит по карманам, не находя нужного. Вяло прикрывает ладонью глаза. – Хочешь, чтобы я ослеп от твоей иллюминации?
Хозяйка неохотно тянется к выключателю и гасит яркую люстру под потолком, оставив небольшое бра подле дивана. Нежданный гость, поставив трость перед собой, упирает в неё подбородок.
– Ничего-то ты не знаешь обо мне. Я и сам до ужаса мало знаю о себе.