In Memoriam. Сборник воспоминаний, статей, иных материалов
Шрифт:
Высокий профессионализм снискал ему глубокое уважение и со стороны иностранных коллег. Мне повезло участвовать совместно с С.Н. Лебедевым в обсуждении некоторых документов в рамках ЮНСИТРАЛ. Могу засвидетельствовать, что и здесь он самым убедительным образом демонстрировал свой высочайший уровень юриста мирового класса в сочетании с дипломатичностью. Можно было восхищаться не только тем, что им предлагалось, но и тем, как умело это делалось на основе использования правил процедуры, в сугубо корректной форме и с уважением к ранее высказанным мнениям.
В целом надлежит с полным основанием констатировать, что и Виталий Алексеевич Кабатов, и Сергей Николаевич Лебедев относятся к тем людям, которые внесли огромный вклад в подготовку юристов-международников в нашей стране, глубоко
Е.И. Каминская. То, что будет помниться об учителях
О Виталии Алексеевиче Кабатове
1980 год, отмеченный многими событиями… Похороны Высоцкого. И Олимпиада в Москве. А для меня – год поворотный: я поступила в Институт, и с сентября начинается новая жизнь. Совершенно не представляла себе, какой она будет. Легко ли: МГИМО – это символ, ну и какая может быть жизнь в символе?
А началась она лекциями по римскому праву Виталия Алексеевича Кабатова. Не знаю, кому бы еще привалила такая удача, как нам. В лекционной аудитории высокий сдержанный профессор говорил с нами так, как, наверно, разговаривали в дворянском собрании. Его негромкий голос настраивал нас как музыкальные инструменты и вводил в мир, где не было места пошлости, хамству, расхлябанности. Там были свет и разум. И этот мир был приветливо и гостеприимно открыт для нас, в нем легко входящая в память латынь соседствовала с историческим анекдотом и шутками по вполне злободневным поводам. Там любого выслушивали, уважительно склоня голову, и к любому относились серьезно и с пониманием. Тяжела и опасна жизнь студента – не комсорг «стреножит», так начальник курса «повяжет». Глаза красные от ночного конспектирования классиков марксизма-ленинизма (почерки сличают – у друга не позаимствуешь!). Как пуганая ворона, шарахаешьcя от всякого куста. И только вокруг Виталия Алексеевича зона безопасности. Он не обидит, не упрекнет. Это только он может деликатно спросить ошалевшего экзаменуемого, долго и упорно называющего вещи чужими именами: «Простите, пожалуйста, наверно, вы имеете в виду вот это?» – и милость к падшим призовет. Вот она, проекция на реальную жизнь Ульпиана с его толкованием сомнений в пользу обвиняемого!
Не было в Институте человека светлее его.
А он каждый день, каждый час преодолевал немыслимое. Эхо войны доносилось до него, когда для всех пушки давно смолкли. То страшное ранение, полученное на войне, навсегда перечеркнуло будущее музыканта. Другого человека это могло бы сломать, а он выпрямился и взлетел. Виталий Алексеевич никому не давал ничего почувствовать. Он словно решил для себя жить так, как будто ЭТОГО НЕ БЫЛО. Горло перехватывает, когда вспоминаешь, как он вел меня на консультацию на кафедру, открывая передо мной, студенткой-второкурсницей, дверь. Открывая протезами…
Рядом с ним плечом к плечу стоял верный друг – любимая Саида Павловна. Она стала его руками. Виталий Алексеевич – сильный человек, он бы и один преодолел беду и добился того, чего добился. Но, как догадался и сказал мне об этом один глубокий человек, наверно, Виталию Алексеевичу радостно было добиваться этого не для себя – ради нее…
Я не знаю, скольким помог Виталий Алексеевич своим примером, ведь многое представляется мелким перед таким мужеством и такой судьбой. Этого не увидишь. Но я точно знаю, как он не мог пройти мимо чужих… даже не бед – неприятностей. Ведь пережившая страдания душа понимает и чужую боль. Понимает без слов.
Мне повезло.
…Когда думаю о Виталии Алексеевиче, вспоминаю его всегда словно в полете. Вот легко и стремительно идет он по институтским коридорам, и улыбка летит впереди него… Радостно идет по юрмальскому побережью, подставляя лицо ветру, наполненный шумом моря… Человек, создавший свой прекрасный светлый мир из развалин. Свободный и счастливый, как летящая птица.
О Сергее Николаевиче Лебедеве
Вопрос: чем кафедра международного частного и гражданского права похожа на английский парламент? Ответ: присутствием профессора Сергея Николаевича Лебедева. Подумать только, в самый разгар эпохи застоя – и такая, можно сказать, несоветская фигура! Сергей Николаевич действительно будто родился английским аристократом, у него даже чувство юмора было «оттуда» – постоянно действующее, растворенное в интонациях, недомолвках, точнейшим образом рассчитанных паузах, лукавом взгляде. Вот уж кто был мастером «асимметричных ответов»! Твою занудливую аргументацию побивал одним опережающим ходом. Причем переводящим разговор в совершенно иную плоскость.
Но это стало ясно потом, когда уже можно было с Сергеем Николаевичем беседовать и даже пытаться спорить. А пока что на лекциях по международному частному праву мы просто внимали небожителю, глядя снизу вверх и «поджав хвосты».
Как он читал! Для тех, кто понимает, – виртуозно. Международное частное право, надо сказать, вещь в высшей степени коварная и даже вероломная: в нем есть четвертое измерение, и брейнсторминг приветливо маячит, как скелет, за каждым поворотом. В любой момент ты можешь замереть не хуже героев «Спящей красавицы», с ужасом понимая, что именно с этого места перестаешь понимать все то, что уже как-то вроде выстроилось в сознании. А Сергей Николаевич спокойно и явно со вкусом плыл, огибая мели, и перед нами расстилалась шелковая гладь пути. Ума не приложу, как это ему удавалось, какими средствами, – читать так, чтобы слушатель любого уровня мог воспринимать доступный для себя слой повествования: если ты с нуля – т'o, что не заблокирует сознание и не отпугнет; если ты в теме – те «тупики» и «закоулки» регулирования, которые заставляют работать голову. Это были лекции, существовавшие одновременно в нескольких измерениях, и при этом лишенные какого бы то ни было прессинга, демонстрации своего силового перевеса, плоского плебейского нагромождения материала. Разговор шел ясно, просто и даже как-то по-домашнему. Лишь время от времени Сергей Николаевич как будто крылом чего-то касался – легко, ненавязчиво: вот здесь есть то, ради чего надо бы остановиться… ну а если кто-то этого не заметил – не беда, идем дальше. Потом заметит. Может быть, через много лет.
Это интеллектуальное изящество находило свое продолжение и в особом стиле внутрикафедрального общения, тон которому задавал, конечно, Сергей Николаевич.
И вот чего никогда бы не подумала: светскость и дендизм в нашем, российском варианте, как выяснилось, не означали отстраненности и элегантного равнодушия к тем, кто рядом. До сих пор помню, что (и как) рассказывал мне Сергей Николаевич, когда мы ехали с похорон Юрия Алексеевича Зимина – такого талантливого и прожившего такую короткую и невеселую жизнь. Это был рассказ о сыне. И не забыть мне тех нескольких пронзительных слов, которые сама услышала от него в тяжелую минуту.