Иначе — смерть!

Булгакова Инна

После недоуменных переговоров с секретаршей и главным редактором она вышла на Виктора Аркадьевича — старика завхоза («вице-президента» на местном диалекте), который подтвердил, что Воронов действительно нанимался к ним «подсобником», но с понедельника прогуливает.

— Я ж его сюда и пристроил, — сердито пояснил Виктор Аркадьевич. — Пожалел сироту — и вот пожалуйста!

— Вы знаете эту семью?

— На одной площадке живем.

— Да как же вы не знаете, что Глеб умер?

— Как? — ахнул старик.

— Как

отец. Отравился.

Вице-президент забормотал невнятно про командировку за лесом в Брянскую область, из которой он только что…

— Господи, а Ирина-то! — перебил он сам себя.

— Она в больнице. В Кащенко.

— Это ее добьет.

Виктор Аркадьевич тяжело поднялся и подошел к оконцу, забранному решеткой (сидели они с Катей в полуподвале на пачках книг среди ужасающего количества Гарднеров), постоял, вернулся, сел напротив.

— А с кем я, так сказать, имею честь?

— Екатерина Павловна — учительница Глеба по английскому. Меня вызывал следователь… я ничего не могу понять.

— Эх, жизнь собачья!

— Но не в семнадцать лет! Неужели он так переживал за отца?

— Не то слово. Затаились оба, обособились, ни с кем в доме… А как родные были, я ведь Алика с рождения знал.

— Отца?

— Отца. Деликатный человек. Мы еще с его родителями дружили, покойными… и как он о них заботился! Умница, интеллигент. Бауманское закончил, научный сотрудник. Заметьте — не пил… и вдруг!

— Для вас его смерть явилась неожиданностью?

— Слабо сказано. Весь дом вздрогнул.

— Он страдал депрессиями, кажется?

— Не замечал. Жене, конечно, виднее… Остроумен, обаятелен, мягок — как воск. Поневоле вспомнишь: чужая душа — жуткие потемки. Главное — сын его мертвым застал, будь оно все проклято!

— Вы те события хорошо помните?

Старик пристально смотрел на странную посетительницу.

— Екатерина Павловна, а в чем, собственно, дело?

— Перед самой смертью Глеб был у меня и оставил в моем доме записку и цианистый калий.

— Так это он у вас…

— Нет, на даче.

— Тоже на даче! Что-то во всем этом есть… — старик подумал, — нарочитое, чересчур. Вы понимаете?

— Понимаю. Артистический почерк.

— Вот-вот. А в записке что?

— Он как будто обвиняет кого-то в гибели отца.

— Кого?

— Непонятно.

— А яд оставлен зачем?

— Тем более непонятно.

— Он нам звонил, — заявил Виктор Аркадьевич неожиданно.

— В прошлую пятницу?

— В пятницу я в Брянске был. В апреле, когда отца на даче обнаружил.

— Почему вам?

— Мать искал. Она близка с моею Машей, с женой… была близка.

— И он вам про отца сказал?

— Ни слова. Ну, я ответил, что Ирины у нас сегодня не было. Это уж потом до меня дошло, что он ее из-за отца разыскивал. Из Герасимова звонил, из автомата — звонки особые, короткие.

— А во сколько, не помните?

— Вечером.

Не поздно, — старик вгляделся в лицо Кати. — А что, это так важно?

— Может быть. А вдруг это преступление?

Виктор Аркадьевич, словно услышав в последнем слове походный зов трубы, посуровел и сосредоточился.

— По телевизору как раз начиналось «Время», помню, я звук приглушал. В самом начале десятого… И такой жутью ото всего от этого несло, вы не поверите!

— От его звонка?

— Нет, потом. В те дни… на похоронах, на поминках. Закаменели оба — ни слез, ни слов, чтоб душу отвести. Так они и жили с апреля — в доме у них смерть стояла — это я по Машиным словам говорю, сам не заходил. А когда он в институт не прошел…

— Он поступал?

— В юридический.

— Значит, собирался жить.

— Конечно!.. — старик осекся. — Одного балла недобрал, а хорошо шел. Умный мальчик, способный: стихи писал — и такие… изысканные, знаете. Учился на пятерки, с детства по-английски свободно разговаривал. Помню…

— Что? — перебила Катя. — По-английски?

— Ну, вы-то разобрались, конечно. С шести лет в кружок ходил. И вот я предложил место у нас. Простое, что называется — принеси, унеси, — зато голова не забита и деньги приличные.

— Какого числа он сюда поступил?

— Да только что. Третьего приехал бумаги заполнил, а с четвертого начал.

— Он один сюда приехал, без вас?

— Я ему все объяснил: метро «Новокузнецкая», маршрут начертил.

— Во сколько он приезжал?

— После обеда. В четвертом, в четыре.

«Ко мне он пришел часа в три, сразу после Дуни».

— Виктор Аркадьевич, начертите мне этот маршрут, пожалуйста.

Вице-президент беспрекословно — видать, завороженный словом «преступление» — оторвал кусок от оберточной бумаги, валяющейся на полу, и сделал карандашный набросок.

— И вот вам мой домашний телефон. Если следствию потребуется…

— Дело закрыто, Виктор Аркадьевич. И никого не интересует, кроме меня.

— И кроме меня.

Катя подошла к выходу метро, достала из кармана плаща коричневую бумажку; из высоких дверей выплеснулся народ, ее толкали, она не замечала. Маршрут, знакомый до слез: каждый поворот, переход и закоулочек, самый краткий и разумный. Она прошла квартал через смежные дворики, свернула, еще раз свернула — и перед ней открылась ее Петровская. Тут надо перейти на другую сторону и свернуть в Монетчиков. Но в тот момент он, вероятно, не свернул, он стоял и смотрел, и в измученной памяти его возникли «ночь, улица, фонарь, аптека». Да, вон невдалеке ярко-алый крест над тротуаром («там яд»), фонарь, а напротив — ее дом. «Вот эта улица, вот этот дом, вот эта барышня, что я влюблен…» «Я вдруг увидел ту улицу, по которой проходил когда-то, но тогда было темно, сумерки, я запомнил угрюмый вход во двор и угрюмый дом».