Иначе — смерть!

Булгакова Инна

Картина преступления «восстала из праха» столь ясно, живо, зримо, что голова закружилась от ужаса.

«Нет, им не удастся свести меня с ума!

Как в эту картину вписываются мои ученики? Алексей и Агния оставили Дуню с Мироном и действительно могли предполагать, что она не одна. Поклонник же отвез ее домой и мог быть уверен… стало быть, Мирон исключается? Господи, конечно! Представить, что коммерсант из ревности отравил юношу… совершенно невозможно! А что возможно? Какой мотив у Алексея?.. У Агнии?..

Существует

одно-единственное объяснение (единый стиль, почерк и результат): юноша погиб из-за отца. Убийца должен знать его отца, приход Глеба ко мне не случаен, он не нуждался в уроках, а кого-то выследил. Таким образом, от подозрений не свободен ни один из этой тройки. Да, но в этом варианте кроется существенное противоречие: только сегодня я логически доказала, что Глеб подозревал мать. Или в моем доме он выследил ее сообщника? Сообщницу? Фантастика! По словам Дуни, Глеб вдруг повеселел… не то… словом, у него изменилось настроение, он предложил поехать в «жуткое место», чтобы испытать себя, и написал в спальне записку: «Я убедился сегодня». В чем? В том, что мать его не виновата, и он нашел истинного убийцу?

Похоже, что так. Вслед за отцом он увидел «запечатанную тайну мертвых» — тут какая-то скрытая символика, может быть, ключ к преступлению. «Вам не снится черный сосуд и благовонный миндаль? Приснится, обещаю». Обращено как будто ко мне и исполнено: снится, преследует, напоминает о трупе… Не сходи с ума! Далее: «…поклон с того света я вам передаю (уж не от отца ли — с мстительной, мучительной усмешкой?). И еще передам не раз…» Глеб не собирался умирать, он собирался шантажировать убийцу, потому и не назвал его при всех: «…чтоб ваша жизнь превратилась в ад». И еще: «…должен быть наказан… не мгновенной казнью… я требую наказания жизнью — жалкой, страшной, без просвета!»

Двенадцатого апреля Глеб убийцу не видел — иначе он не подозревал бы мать и все рассказал следователю, — только скользнувшую тень и внезапно открывшуюся дверь. А вот убийца… вполне возможно… сквозь прорезь занавесок лицо юноши в ночном окне. Почему он его не прикончил вслед за отцом?.. Глеб побежал в сарай искать ключ, преступник не нашел его в саду и поспешил на станцию за исчезнувшим свидетелем? А нашел его полгода спустя за моим столом? И чем-то себя выдал? Каким-то жестом, словом… Или Глеб выследил его раньше и пришел ко мне подбросить цианистый калий и записку? Чересчур окольный путь: кабы не смерть юноши, я б не обратила внимания ни на черный сосуд, ни на странный текст.

Глеб «повеселел», по словам Дуни, потому что у него «голова прошла». То есть он уже слазил в аптечку и…». Какая-то мысль возникла в подсознании, не сформировавшись… как позвонили у входной двери. Наступил час Мирона.

Коммерсанта интересовала только разговорная речь: ни грамматика, ни литература… Кое-как, спотыкаясь, они «покалякали» минут пятнадцать. Катя тщетно пыталась выяснить, какими

медикаментами торгует процветающая деловая фирма: ни по-английски, ни на латыни босс названий толком не знал.

— Вы ведь не медик по образованию, а инженер? — спросила Катя на английском.

— Yes. I am engineer…

— An engineer.

— I am an engineer. I… как «оканчивать»?

— To graduate.

— I graduate…

— Have graduated.

— Тьфу! I have graduated Бауманское… как «училище»?

— College.

— Ишь ты, колледж! Теперь это университет, доложу я вам.

— В каком году вы его окончили?

— In seventy three.

— В каком году вы родились?

— I was born in fifty one.

«Родился в 51-м, училище окончил в 73-м, вполне может быть ровесником…»

— Вы знали такого студента — Алика Воронова?

— Никогда не знал! — отрезал Мирон на родной речи и побагровел. — Дело закрыто.

— Какое дело?

— Уголовное. Вы ж про отца Глеба спрашиваете?

— Ага, вы его знали!

— Не докажете.

— Тогда откуда вам известна фамилия?

— Дуняша поведала.

— Обо всем?

— О чем — «обо всем»?

— Ну, что она была в невменяемом состоянии.

— В каком?.. Да у нее нервы покрепче ваших, excuse me. И моих. Эту девочку вполне можно запускать в «мир джунглей» — не пропадет.

— Не забивали б вы ей голову…

— Скучно, Екатерина Павловна.

— Вам скучно?

— Вам. Убийство возбуждает, правда? Но если я рискну дать совет…

— Осмельтесь.

— Не надо, Катюша. Не-на-до.

— Вы меня запугиваете?

— Констатирую. Если это суицид…

— О, какое словечко!

— По-русски я на все способен. Если самоубийство… а уверен: «мальчик резвый, кудрявый, влюбленный…»

— В вашу Дуню?

— Вообще-то, Екатерина Павловна, он был сосредоточен на вас, тут у меня чутье.

— И из-за меня он покончил с собой.

— Вы же заняты?

— Кем?

— Не осведомлен. Но чую вокруг вас некое биополе, — Мирон вдруг подмигнул. — Вы меня понимаете. Так вот, если самоубийство — тут уж воля рока, генетика, так сказать, словом, скучно. А если убийство — вы рискуете, и очень.

— Мирон Ильич, у вас есть алиби с девяти до десяти вечера прошлой пятницы?

— Значит, не сдаетесь?

— Нет.

— Восхищаюсь и сожалею. Алиби нет, не подготовил.

— Вы слышали, как Глеб звал Дуню на дачу, когда они танцевали?

— Нет.

— Между тем вы наблюдали за ними и прислушивались, я помню.

— Ну и что?

— А то, что вы на нее обиделись: молча отвезли домой и укатили.

— Не обиделся, а задумался… «Все миновало, молодость прошла». Приехал домой, еще добавил…

— А что вы все на колесах? Живем рядом.

— А это чтоб было удобней в Герасимово рвануть. И навести тень на плетень.