Иная терра.Трилогия
Шрифт:
Он внезапно понял, что девушка находится на грани истерики. И не придумал ничего лучше, чем мягко положить руку ей на плечо, мысленно представляя исходящий из ладони поток тепла.
— Как тебя зовут? — спросил он.
— Вера…
— Нет, Вера. Я так не думаю. И твоя мать не думает. Она все прекрасно понимает, поверь мне. Но все же вам лучше переехать в другой район, если есть такая возможность — когда слишком долго находишься рядом с грязью, она прорастает в тебя.
Не в силах думать о том, что и зачем он только что говорил и делал, Стас выпустил девушку и быстро пошел прочь
Ночь Ветровский провел в дешевом мотеле на окраине города, где за дополнительную плату смог вымыться, побриться и привести в порядок волосы. По приезде в Питер надо будет «потерять» инфокарту и сделать новую, уже с приличной голографией. Когда утром он пришел на процедуру чипирования, чистый, одетый во все новое, подстриженный, его сначала даже не узнали.
Пришлось снова нарочито по-деревенски коверкать речь. В полдень он приобрел билет на вечерний поезд до Ростова, а остаток дня провел в небольшом виртуал-клубе, выясняя хотя бы в общих чертах, как изменился мир в его отсутствие. И нельзя сказать, что узнанное его хоть сколько-то обрадовало.
Без четверти девять Ветровский ступил на подножку стреловидного вагона, а ровно в двадцать один час поезд тронулся, навсегда, как он думал, унося его из Нового Озерска. Через два часа — Ростов, автоматические кассы, и билет на ночной поезд до Петербурга — поезд был транзитный, делал большой крюк, в пути был почти семнадцать часов, и билеты на него стоили сравнительно недорого.
Стас сознательно выбрал именно этот вариант, хотя мог поехать напрямик — билеты наличествовали, да и денег хватало. Но ему нужно было снова привыкнуть к мысли, что он — Станислав Ветровский, обычный гражданин Российской Федерации, наверное — будущий студент, а никак не деревенский парень Леша, в глаза не видевший типологию Юнга, зато прекрасно разбирающийся в тонкостях уборки ржи и специфике ухода за домашней скотиной.
Питер встретил Стаса суетливым Ладожским вокзалом, серым мелким дождем, поездами новой конструкции, жмущимися под крышу людьми, и дьявольским запахом ностальгии.
Ветровский купил в кассе метростанции карточку на день поездок без ограничений, и несколько часов просто ездил по городу, от станции до станции, без какой-либо системы пересаживаясь с линии на линию. Выходил у Нового моста, шел пешком до Каменного острова, подолгу стоял у самой воды, впуская в себя город, проникаясь его особенной, ни на что не похожей атмосферой, и вспоминая, вспоминая, вспоминая… Конечной остановкой в маршруте Стаса стала Институтская. Он нарочно медленно спустился по лестнице, игнорируя эскалатор, растеребил сигарету у ограды ВИПа, купил бутылку минеральной воды в мини-маркете напротив, и только когда тянуть время дальше стало совсем невыносимо, быстрым шагом направился к детскому дому номер три.
И здесь тоже произошли изменения. Пожалуй, единственные положительные изменения, которые Ветровский видел за последние дни. Здание, на капитальный ремонт которого у Ордена так и не хватило денег, явно было восстановлено. Свежая краска, новая ограда — высокая, надежная, не вычурная, но красивая, будка охранника у автоматических ворот, начинающие
— Здравствуйте. Я к Гонорину.
— Добрый вечер. Вам назначено?
— Нет, но он меня ждет.
— Покажите документы, пожалуйста.
— Вот. Только одна просьба: нельзя ли не сообщать Алику Николаевичу мое имя? Мы давно не виделись, но он будет рад меня видеть, и я хотел бы сделать сюрприз, — Стас улыбнулся обаятельнейшей из всех своих улыбок, и это подействовало — пусть с явным нежеланием, но охранник согласился.
Сюрприз? К черту сюрпризы! Стас обязан был видеть реакцию Алика на его возвращение. Самую первую, самую искреннюю. И для этого Алик не должен был ждать его.
Стучаться Ветровский не стал — собрал в кулак всю свою решимость и толкнул дверь. Алик был именно таким, каким он увидел его то ли несколько дней, то ли вечность назад: хмурый и задумчивый, он сидел у раскрытого окна, в пальцах дымилась сигарета, а взгляд был устремлен куда-то за пелену дождя, в неведомые никому на Терре дали.
— Алик, — негромко позвал Ветровский.
Гонорин вздрогнул, обернулся — сигарета выпала из пальцев, по покрытому ламинатом полу рассыпался пепел.
— Стас…
— Прости меня, — просто сказал Стас, чудовищным усилием заставляя себя не отводить взгляд. — Прости меня, если можешь.
— Стас… — Алик тоже не отводил взгляда, и в его глазах Стас снова обретал силу жить, стремиться, верить… Летать! — Я знал, что ты вернешься.
— Да. Я вернулся.
III. III
Можно верить и в отсутствие веры,
Можно делать и отсутствие дела
Здесь все пропиталось болью и смертью — стены, потолок, пол, двери и окна, мебель, одежда. Смертью и болью пахло, смерть и боль звучали в воздухе, смерть и боль ощущались кожей, смерть и боль бросались в глаза, куда не взгляни, привкус смерти и боли прочно поселялся на языке, стоило только отворить тяжелую дверь и перешагнуть обшарпанный порог. На новичков это действовало угнетающе, но она давно привыкла — сложно не привыкнуть, проводя здесь двадцать четыре часа в сутки.
Тренькнул будильник, напоминая, что наступило время обхода. Тяжело вздохнув, она поднялась на ноги, накинула прозрачный от ветхости халат, некогда белый, а сейчас бледно-серый от частых стирок, взяла со стола распечатанный список и вышла из ординаторской. Строго говоря, список ей не был нужен: она помнила всех больных своего отделения в лицо, помнила, кого как зовут, и главное — у кого какой диагноз, а вся текущая информация, вроде результатов анализов и обследований, наносилась на доски в палатах. Но привычка — страшная сила, и идя на обход, она всегда засовывала в карман сложенный вчетверо лист бумаги.